Жизнь и мысли

В обстоятельной работе А. А. Гусейнова[409] отмечается, что необычный подход Швейцера к обоснованию этики позволяет ему уверенно отвечать на многие вопросы, которые столетиями были камнем преткновения для европейской философии: о возможности сведения сложной системы моральных норм и оценок к одному общему принципу; о сущности компромисса между этическим идеалом и реальной жизнью; о противоречии между личной нравственностью и общественной целесообразностью; о соотношении между этикой и стремлением к счастью; об этической ценности страдания; об этическом отношении к природе.

То обстоятельство, что Швейцер с помощью "элементарных рассуждений" решает столько проблем, с которыми не справилась традиционная философия с ее мощным понятийным и логическим аппаратом, может показаться удивительным. Но дело здесь не в том, что "элементарное" мышление более эффективно, а в том, что Швейцеру удалось сузить задачу: убедившись, что для философии нового времени этика — это лишь второстепенный, побочный результат, он показал, что проблема обоснования этики может рассматриваться совершенно независимо от тех проблем онтологии и теории познания, вокруг которых в основном и ломались философские копья. И все же за всеми этими методологическими вопросами стоит главное: никакой самый гениальный ум и самый удачный методологический подход сами по себе не могут сказать новое слово в этике; для этого нужно быть прежде всего этической личностью.

Вторая характерная черта философии Швейцера связана с особым, присущим только ему сочетанием рационального мышления и мистики. Мышление приводит к мистике, обнаруживая непостижимость тайны жизни и мира. "Величайшее знание — это знание того, что мы окружены тайной... Рациональное мышление, если оно идет вглубь, неизбежно заканчивается иррациональностью мистики. Это и понятно: ведь оно имеет дело с жизнью и миром, а каждая из этих реальностей не рациональна" (наст, изд., с. 174,141). Впрочем, здесь Швейцер не оригинален. Отличительная особенность его мистики в другом: мысль не противопоставляется мистическому чувству, не отбрасывается и не подавляется им, но контролирует и направляет его. Поскольку благоговение перед жизнью — это мистическое переживание, мистика лежит в основе этики. Но она же создает для нее угрозу. Неподвластная мышлению мистика легко становится надэтической: слияние с бесконечным, пассивное растворение в нем переживается как наивысшая ценность. Мышление не позволяет нам ступить на этот путь: оно напоминает о других жизнях, связанных с нашей и нуждающихся в нашей помощи. А мистика благоговения перед жизнью открывает иную возможность: связь с бесконечным устанавливается в ней посредством этического действия. Так рациональное мышление дает толчок мистическому переживанию, которое, в свою очередь, не позволяет этическому идеалу оставаться чисто головным знанием, оно захватывает человека целиком. "Этика, порождаемая размышлением, — подчеркивает Швейцер, — это не "благоразумная" этика. Она не рациональна и энтузиастична. Она не дает ничего, что напоминало бы тщательно отмеренный круг обязанностей, но налагает на человека ответственность за всю жизнь, лежащую в пределах его досягаемости, и вынуждает его посвятить себя делу помощи этой жизни" (наст, изд., с. 140).

* * *

О религиозных воззрениях Швейцера и о его теологических работах у нас писали гораздо меньше, чем о философских. Возможно, это объясняется тем, что для их понимания важна история вопроса, которая в России до сих пор была мало известна.

За последние 150—200 лет научная библеистика (поскольку основной вклад в нее внесли протестантские теологи, ее иногда называют также протестантской научной библейской критикой) проделала огромную работу по изучению библейских текстов с использованием современных методов лингвистического анализа, датировки, установления авторства, сопоставления с другими источниками. Основываясь на словах Иисуса при напутствии апостолов (о том, что Сын Человеческий придет еще до того, как апостолы обойдут города Израиля, и о необходимости спешить); о крайней неотложности присоединения к Нему (когда Он отклоняет просьбу позволить прежде похоронить отца); о том, что некоторые из слушающих Его "не вкусят смерти, как уже увидят Царство Божие, пришедшее в силе"; о "роде сем" — последнем поколении, над которым нависла гибель; на Его характеристике Иоанна Крестителя как вновь пришедшего Илии; на многочисленных притчах, говорящих о скором и неожиданном наступлении конца и призывающих к бдительности; на результатах текстологического анализа, подтверждающих подлинность изречений Иисуса и уточняющих их смысл, — ученые пришли к выводу, что исторический Иисус разделял мессианские представления своего времени и ожидал катастрофы этого мира, наступления Царства Божьего и своего явления в качестве Мессии в самое ближайшее время. Именно так понимали Его слова ученики и все первохристианство, ждавшее со дня на день Его второго пришествия.