Жизнь Гогена

4) субъективным, поскольку объект в искусстве никогда не должен рассматриваться как объект, а как знак Идеи, через него выраженной;

5) и следовательно, декоративным, потому что собственно декоративное искусство, как его понимали египтяне и, весьма вероятно, греки и примитивные народы, есть не что иное, как искусство, одновременно субъективное, синтетическое, символическое и идейное.

Но художник, наделенный перечисленными талантами, останется всего лишь ученым, если он не будет обладать даром эмоциональности… Той великой, драгоценной и трансцендентальной эмоциональности, которая пробуждает в душе трепет перед зыбкой драмой абстракций».

Этот манифест навлек на Гогена открытую и на сей раз бесповоротную вражду Писсарро. Художник-социалист упрекал своего бывшего ученика в том, что он не прилагает свой синтез к современной философии, которая, по мнению Писсарро, была насквозь «социальной, антиавторитарной и антимистической». Он разоблачал Гогена как «ловкача, почуявшего возврат реакционной буржуазии». «Уже давно я вижу, как наступает этот ярый враг бедняка и труженика, — в негодовании писал Писсарро сыну Люсьену. — Но этот возврат всего лишь последний, предсмертный хрип! Импрессионисты на верном пути, их искусство здоровое, оно основано на ощущениях, и оно честное».

* * *

В новой квартире Метте на улице Виммельскафтет, 47 Гоген молча разглядывает своих детей.

Волосы Метте начали седеть. Время бежит быстро. Прошло почти шесть лет с тех пор, как Гоген в 1885 году уехал из Копенгагена. Маленький Пола был тогда крошкой — теперь ему семь лет. Эмилю шестнадцать с половиной, Алине четырнадцать, Кловису около двенадцати, Жану десять…

Дети тоже молча смотрят на Гогена. На этого чужака, которого называют их отцом, — его облик, повадки, речь кажутся им странными. Самые младшие кроме «здравствуй» не знают по-французски ни слова.

Художник приехал в Копенгаген утром 7 марта. Метте встречала его на вокзале вместе с Эмилем и Алиной.

Приезд мужа нарушил покой датчанки. После их последней встречи, перед отъездом Гогена в Панаму, Метте полностью ушла в свою собственную жизнь. Она безоговорочно вычеркнула из нее Гогена. «Я так редко пишу ему, а думаю о нем еще реже». И вот Поль должен был приехать. Она заранее испытывала смятение, тем более что мать настойчиво предостерегала ее: «Что будет с тобой, дорогое мое дитя, если Господь вдруг снова благословит твой союз?» Метте мечтала только об одном — чтобы недельное пребывание Гогена в Копенгагене кончилось как можно скорее и прошло спокойно.

На другой день после распродажи картин Гоген поспешил сообщить Метте: «Моральный успех огромный, и думаю, что он скоро принесет плоды». На гребне этого успеха Гоген и поехал в Копенгаген.

Вопреки тому, что ему говорила Метте, их жизни не разбиты, считал Гоген. Его жена ведет себя с ним очень сдержанно, она холодна, но он не теряет надежды ее вернуть. «Я любил тебя одну, люблю и сейчас, хотя и безответно». Он послушно, как обещал и как она просила, остановился в гостинице — отеле «Дагмар», на Хальмторвет, 12. Таким образом, поцелуи не будут «грозить» супругам «опасностью». Общими у них будут только трапезы. «Напрасно твоя семья восстанавливает тебя против меня». Гоген догадывался обо всем, что говорилось на его счет в семье Гад — он читал это в глазах своих детей. Их отец «психопат», «преступный эгоист», впоследствии им придется за него «краснеть».

Гоген защищался. «Я понимаю, что ты несешь тяжелое бремя, но надеюсь, что в один прекрасный день я полностью возложу его на себя. Наступит день, когда твои дети смогут где угодно и перед кем угодно назвать имя своего отца, которое послужит им к чести и поддержке». Метте должна верить в него. Наметившийся успех скоро утвердится окончательно, в особенности после того, как он три года проживет в Океании. Последняя продажа принесла ему вдвое больше денег, чем все холсты, рисунки и керамические работы, которые он продал за предшествующие годы. Разве это не показательно? Гоген знает, что говорит, он подвел баланс. «Живопись — это наш якорь спасения, и как тебе известно, другого я не вижу да и не хочу». Статья Мирбо вовсе не «смехотворное преувеличение», как утверждает семья Гад. «Увидишь, через три года я выиграю битву, и это позволит нам с тобой зажить, не зная лишений. Ты будешь отдыхать, а я работать. И может, когда-нибудь ты поймешь, какого отца ты дала своим детям… А когда мы оба поседеем, пусть страсть будет уже не для нас, но мы вступим в полосу покоя и духовного счастья». Метте не должна терять терпения. «Я горжусь моим именем и надеюсь — даже уверен, что ты не запятнаешь его…» Гогену смутно почудилась рядом с женой фигура мужчины. О, само собой, с этим «блестящим» капитаном Метте могла «согрешить только в мыслях». «Я могу ревновать, но не имею права говорить об этом… Я понимаю, что молодая женщина, которая проводит годы молодости вдали от мужа, может испытывать минуты влечения — и плотского, и сердечного. Но чего ты хочешь? Не моя вина, что я родился в эпоху, столь неблагоприятную для художников…»