Жизнь Гогена

«Вот и кончилась твоя мучительная борьба», — сказал Морис Гогену. Полная победа друга радовала писателя. Он ликовал. Ах, если бы он сам мог уехать! Но вдруг Морис умолк. Гоген шел рядом с ним по улице, глядя в одну точку, в лице ни кровинки. Морис дотронулся до его локтя. Гоген вздрогнул.

— Войдем сюда, — сказал он сдавленным голосом, толкнул дверь первого попавшегося кафе, а там опустился на скамью и заплакал. Морис был потрясен. Он не мог понять, чем вызваны эти слезы. И плакал не кто-нибудь, а Гоген, мужественный человек, дерзновенный смельчак в искусстве, сильнейший среди сильных!

— Никогда еще я не был так несчастлив, — пробормотал наконец художник.

— Как! — воскликнул Морис. — Сегодня, сегодня, когда восторжествовала справедливость, когда пришла слава!

— Выслушай меня, — отвечал Гоген. — До сих пор я не мог обеспечить свою семью и свое искусство… И даже только свое искусство. А сегодня, когда передо мной забрезжила надежда, я острее, чем когда бы то ни было, чувствую, какую чудовищную жертву я принес и как это непоправимо.

И Гоген дал волю своим чувствам. Он рассказал Морису о своей жене, о детях, о ране в сердце, которую он скрывал, мучительно и напряженно оберегая свою тайну, маскируясь жестокостью и иронией, безжалостный к другим и к самому себе. В этот миг, когда заканчивалась целая глава его жизни, он, может быть, предчувствовал, что за две недели до этого в Дании в последний раз в жизни видел жену и детей, что его надежда вновь стать мужем и отцом тщетна, что непоправимое совершилось уже давно.

Поль Гоген. Мари Дерен.

— Я ухожу, — сказал он Морису, вставая. — Мне надо побыть одному. Встретимся не раньше, чем через несколько дней.

Он подобрался, выдавил на губах кривую «надрывающую душу» улыбку.

— Не раньше, чем я смогу простить себе, что плакал в твоем присутствии, — добавил он.

Часть третья. Мастерская в тропиках (1891–1898)

I. Смерть короля

Душа наша — корабль, идущий в Эльдорадо…
Малейший островок, завиденный дозорным,
Нам чудится землей с плодами янтаря,
Лазоревой водой и с изумрудным дерном.
Базальтовый утес являет нам заря.

Бодлер. Плаванье[127]

7 апреля пароход «Океания» прошел Суэц, 11 апреля Аден, с 16 по 17 апреля сделал остановку в Маэ на Сейшельских островах. Теперь пароход плыл по Индийскому океану в Австралию, куда он должен был прибыть примерно через две недели[128].

Погода стояла отличная. Гоген прогуливался по палубе, глядя на горизонт, на касаток, которые по временам выскакивали из воды. Его длинные волосы, широкополая шляпа в духе Буффалло Билла сразу выделяли его среди других пассажиров, в большинстве своем колониальных чиновников, с которыми он не сближался. Он беспощадно судил этот «никчемный» люд, которому «государство оплачивает дорогостоящие прогулки с женами и детьми и дорожные расходы. А впрочем, — соглашался он, — люди они славные, и единственный их недостаток, кстати, весьма распространенный, это то, что они — самая настоящая посредственность».

Глядя на этих господ в белых воротничках, окруженных семьями, Гоген еще острее чувствовал одиночество, которое охватило его с той минуты, как он в последний раз пожал руки немногочисленным друзьям, провожавшим его на Лионском вокзале. «На палубе нашего корабля я и в самом деле до странности одинок…»

Гоген купил билет второго класса и теперь жалел об этом. Третий класс располагал почти теми же удобствами, а он сэкономил бы несколько сот франков. Между тем он уже сильно поистратился. Заплатил долги, ссудил пятьсот франков Шарлю Морису, наконец перед отъездом снял комнату на первом этаже на улице Буржуа, 9, по соседству с жильем Монфреда, для Жюльетты Юэ и купил ей швейную машинку, чтобы она могла работать на дому. Надо же было случиться несчастью: девушка забеременела…

30 апреля пароход прибыл в Австралию. Следуя вдоль южного берега материка, он поочередно останавливался в Олбани, Аделаиде и Мельбурне, потом двинулся к Сиднею. Австралия разочаровала Гогена. Тринадцатиэтажные дома, паровая конка и кебы, как в Лондоне. «Такие же туалеты и вызывающая роскошь. Стоило делать четыре тысячи лье, чтобы это увидеть!» — сокрушался художник.