Жизнь Гогена

Но работа на Панамском канале не прошла для Гогена безнаказанно. С тех пор как он приехал на Мартинику, силы его таяли день ото дня. Месяц спустя после приезда, во второй половине июля, он слег. Начались боли в желудке и в печени. Обнаружилась дизентерия. Вскоре он оказался «на краю могилы».

Три или четыре недели Гоген провалялся на своей циновке из морских водорослей, терзаемый страшными болями, кричал и метался в бреду. После тяжелого кризиса он стал поправляться, но очень медленно. Болезнь подорвала его силы. Голова была «дурная», перед глазами все плыло, ноги подгибались, он дрожал в ознобе и обливался потом. Гоген страшно исхудал, стал похожим «на скелет». При том, что он почти ничего не ел, мучительно болела печень. Это новое испытание сломило его дух. «Мне кажется, что с тех пор, как я уехал из Копенгагена, на меня все время сыплются беды, — писал он Метте. — Да и чего ждать хорошего, когда семья живет врозь».

Лечивший его врач советовал ему как можно скорее возвращаться во Францию, иначе он «всю жизнь будет маяться печенью и приступами лихорадки».

Но как это осуществить? Лекарства, посещения врача истощили небольшие сбережения двух друзей.

Гоген с отчаянием взывает к Шуффенекеру:

«Умоляю вас, сделайте невозможное и незамедлительно пришлите мне двести пятьдесят-триста франков. Продайте мои картины за сорок, за пятьдесят франков, спустите за гроши все, что у меня есть, но меня надо вытащить отсюда, иначе я подохну, как собака! Я дошел до такого нервного состояния, что эти заботы мешают мне поправиться. Ноги меня не держат. Сделайте доброе дело, Шуфф!»

Все его надежды вновь обратились к Франции. Лавалю сообщили, что какого-то господина очаровала керамика Гогена.

«Кажется, он не прочь ссудить мне двадцать-двадцать пять тысяч франков, чтобы я стал компаньоном Шапле, — писал Гоген Шуффу. — Тогда мы организуем превосходное предприятие, и мне будет обеспечен кусок хлеба скромный, но все же верный. А в будущем это могло бы принести прекрасные плоды. Но в этих обстоятельствах мне необходимо вернуться… Я чувствую, — заключал он, — что керамика поможет мне встать на ноги, а ведь у меня еще остается живопись».

Ответ из Франции мог прийти не раньше, чем через месяц. По счастью, тем временем Гоген получил от Шуффа пятьдесят шесть франков[78]. К концу августа он снова начал писать. «Несмотря на физическую слабость, никогда я еще не писал так светло и ясно и, между прочим, с такой фантазией», — отмечал он удовлетворенно. Картины, которые он повезет во Францию, должны «ошеломить». Он уже написал «двенадцать полотен, из которых четыре с фигурами, куда интереснее тех, что написаны в период Понт-Авена»[79].

Где бы ни находился Гоген — в Панаме, Колоне или Сен-Пьере, — он регулярно писал жене. Но он напрасно ждал почты из Европы — ему ни разу не вручили конверта с копенгагенским штемпелем. «Что происходит?.. Может, кто-нибудь болен?» После одного-двух «теплых» писем, отправленных после встречи в Париже, Метте умолкла и потом неделями, месяцами не нарушала молчания. Каждый приход почтового парохода наносил Гогену тяжелый удар. «Из-за этого я не сплю ночами. Если моя жена сейчас умирает, хорош я буду в глазах детей». Но не болезнь мешала Метте отвечать мужу. И Гоген об этом догадывался.

«Вы воображали, что в Панаме стоит нагнуться — греби золото лопатой, — писал он ей в октябре. — И вдруг я очутился на Мартинике, и сразу заметная перемена, лица вытянулись… Не стоит тебе рассказывать, как я бедствую и голодаю, может, это доставило бы вам удовольствие… Из всех горестей, что вы мне причинили, самое тяжелое — молчание».

Гоген больше не мог выдержать ни физически, ни морально. Деньги, которые оп просил у Шуффа, не приходили. Он пытался хлопотать, чтобы его переправили на родину, но успеха не добился. Ему необходимо было вернуться во Францию. «Любым способом!» Он предложил свои услуги в качестве матроса капитану парусника. Тот согласился. Так наконец Гоген смог покинуть Мартинику. Лаваль остался там еще на некоторое время.

* * *

Стоило пройти крытым входом во двор дома 29 по улице Булар, и казалось, что ты уже не в Париже. По обе стороны центральной аллеи тянулись маленькие павильоны, окруженные садиками.

Шуффенекер с женой и двумя детьми жил в одном из павильончиков, по правой стороне. Он и приютил Гогена, когда тот приехал в Париж во второй половине ноября 1887 года.

С 14 ноября в Париже шел снег. Гоген резко ощущал контраст между этим зимним пейзажем и солнечными Антильскими островами. Воздух Атлантики восстановил его силы, но он по-прежнему страдал от болей в животе, порой просто «невыносимых». Слабое здоровье, более чем неопределенное положение, долги — Шуффу и в пансион, куда он когда-то поместил Кловиса, — все это отнюдь не располагало к оптимизму. Надежды на предприятие по производству керамики тоже рухнули, потому что Шапле перенес свою мастерскую в Шуази ле Руа. «Еще одна неудача!»