Жизнь Гогена

«Там мы сможем ждать, а здесь нет», — убежденно писал Лаваль понт-авенскому приятелю Пигодо. Тяжелая зима подорвала силы больного чахоткой Лаваля. Но на Табоге, по словам Гогена, «очень здоровый воздух, а питаться можно рыбой и фруктами, которые там стоят гроши». Словом, писал Лаваль, они с Гогеном будут там вести «самую разумную и здоровую жизнь», не зная «заботы о сегодняшнем и завтрашнем дне». Пигодо был не прочь поехать с ними. «Мы часто говорим об этом, — писал ему Лаваль, — но это мечта, которая осуществится позднее».

Феликс Валлотон.

Гоген сообщил Метте о своем решении: 10 апреля он сядет в Сен-Назере на пароход, чтобы отплыть в Новый Свет. «Я хочу обрести былую энергию… Вот я и еду в Панаму, чтобы зажить дикарем… Увожу с собой краски и кисти, вдали от людей я снова воспряну духом, я по-прежнему буду тосковать без семьи, но зато избавлюсь от опостылевшего мне нищенского существования». А тем временем решится дело с Мадагаскаром. «Вкладчики» будут поддерживать связь с Гогеном. «Сударь, — сказали они ему, — в наши дни люди вашей закалки — большая редкость, и мы отыщем вас за тридевять земель».

Гоген просил Метте взять Кловиса к себе. Стараясь все предусмотреть, он выслал ей доверенность, на случай если умрет дядя Зизи из Орлеана (ему было около семидесяти лет). «Деньги, которые ты получишь, — наставлял жену Гоген, — принадлежат детям. Надеюсь, ты теперь достаточно благоразумна, чтоб не трогать их: как бы ни мала была эта сумма, это могучий рычаг, чтобы восстановить наше благополучие и способствовать нашему воссоединению».

Последние письма мужа очень понравились Метте. Наконец-то Поль вновь заговорил о делах! Получая сведения от Мари, Гоген укорял жену, что она «клюнула на приманку медоточивых писем» его сестрицы, — Метте надеялась, что в Панаме бывший маклер тем или иным способом начнет опять зарабатывать большие деньги. Она стала ласковой, обмолвилась ненароком, что «любовь близких не могла заменить ей любви мужа».

«Ты пишешь, что ты сильно изменилась в лучшую сторону, — отвечал ей Гоген, — надеюсь, что это так». Но он не мог забыть прошлое, «удар, который ему нанесли» в Дании, — «удар, от которого ни один человек не оправится». «Если когда-нибудь после всех испытаний я добьюсь успеха, нам надо соединиться. Но что ты принесешь мне — ад вместо семейного очага, повседневный разлад? Что ты обещаешь мне: любовь или ненависть?…Я знаю, что в глубине души ты добрая и по-своему благородная, поэтому надеюсь на здравый смысл».

Да, ему оставалось только надеяться.

«Пускаюсь на поиски приключений со всем своим скарбом на спине и без гроша и страдаю оттого, что не могу выслать тебе денег. Все мои керамические работы ждут, чтобы их продали — я оставил распоряжение деньги выслать тебе. Надеюсь, что ты их скоро получишь, и это даст тебе возможность дождаться моего возвращения. Себе я не оставил ничего и делаю это от души. Не упрекай меня за двухлетнюю беспечность. Я больше на тебя не сержусь… Целую тебя тысячу раз очень нежно, как и люблю».

Метте размышляла, не поехать ли ей с мужем в Панаму. Но пришлось бы расстаться с детьми. И потом она «слишком любила свой дом»[76]. Однако в канун такого многообещающего отъезда она все-таки не могла на прощание не поцеловать Поля. В начале апреля она вдруг явилась в Париж. Она решила сама взять Кловиса из пансиона и отвезти его в Копенгаген.

Супруги не виделись пятнадцать месяцев. Гоген был рад увидеть жену, но не обошлось и без разочарований. Он с огорчением убедился, что Метте не переменилась со времени их расставания в Копенгагене. «Те же трудности для совместной жизни». И все же он старался ей угодить. У него почти ничего нет, но если жене хочется взять себе что-нибудь из его имущества, пусть возьмет.

Метте не заставила себя упрашивать. Как только Гоген уехал, она сложила картины, рамы, книги, керамику и возвратилась в Копенгаген с большой поклажей.

II. Корабль-призрак

Ах, Мартиника! Ах, Мартиника!
Там все от мала и до велика,
От мужчин и до милых дам
Ходят, почти как Ева и Адам.

Мартиника. Песенка Кристинэ

Семьдесят пять километров железной дороги на Панамском перешейке, соединявшей порт Колон на побережье Атлантики с портом Панама на побережье Тихого океана, тянулись среди темных и густых зарослей тропического леса, заливаемого дождями. Лианы обвивались вокруг стволов кокосовых пальм и банановых деревьев, между которыми росли древовидные папоротники. В желтоватой воде рек обитали кайманы.

С середины апреля на перешейке наступил период дождей, который обычно продолжался до середины декабря. Проливные дожди шли почти не переставая, а температура не понижалась — в среднем она держалась на 32 градусах. Даже по ночам жара едва спадала.