Жизнь Гогена

Друг Шуффенекера, его старый товарищ по мастерской Колоросси, Жорж-Даниэль де Монфред, встретивший Гогена на улице Булар, вынес тяжелое впечатление от этой встречи.

«Ни его высокомерный вид, — писал он позже, — ни устремленный на вас пристальный взгляд, в котором одновременно было что-то вызывающее, загадочное и вопросительное, ни таинственная немота плотно сжатых губ не располагали к нему. А когда он заговорил, его мысли об искусстве, высказанные в лаконичных выражениях, показались мне парадоксальными… Наконец, я увидел его картины, и они поставили меня в тупик».

Генерал Жорж Буланже.

Политическая обстановка в 1887 году была неспокойной. Во Франции активизировались сторонники «генерала Реванша», Буланже, в Германии все более угрожающе вел себя канцлер Бисмарк.

«Дела в Париже идут все хуже, — писал Гоген Метте. — Все считают, что единственный способ их поправить — это война. В один прекрасный день она и разразится. Конечно, после этого дня мы многих не досчитаемся, но зато нам, оставшимся, станет легче».

Это признание отчаявшегося человека, пожалуй, даже не назовешь циничным. Он поверил жене, которая оправдывалась, что не писала ему якобы потому, что не знала его адреса в Сен-Пьере, хотя он указывал его почти в каждом своем письме. «Не теряй мужества, — писал он ей. — Оно необходимо нам обоим». Однажды днем, прогуливаясь по садику Шуффа, он подобрал кусок железа и вырезал из него кулон для жены.

В начале декабря Гоген продал за сто пятьдесят франков одну из своих ваз и послал сто франков жене. У него снова забрезжила надежда. Пока он находился на Мартинике, Ван Гог продолжал обсуждать с братом Тео, как помочь художникам в их борьбе. Хотя политические события отнюдь не благоприятствовали торговле произведениями искусства, Тео начал покупать некоторые произведения друзей Винсента. «Мало-помалу он заставит свою клиентуру нас принять… — говорил Гоген. — И хотя это очень трудно, может быть, когда-нибудь я займу место, которого заслуживаю».

Мартиникские полотна Гогена произвели огромное впечатление на Ван Гога, который увидел в них, как и во всех прежних произведениях своего друга «что-то мягкое, щемящее, удивительное». «В его негритянках — высокая поэзия», — утверждал он. Этим восхищением вскоре заразился и Тео.

Однажды в воскресенье Тео пришел на улицу Булар и, посмотрев картины Гогена, отобрал сначала одну, потом вторую, потом третью. А потом отсчитал художнику девятьсот франков. Гоген был в восхищении.

«Прошу тебя, не отчаивайся, — писал он Метте, — и наберись сил, чтобы подождать еще год… Я знаю, что вы не поверите в меня, пока мои картины не станут продаваться постоянно. Знаю, что эта проклятая живопись не дает тебе покоя, но, поскольку горю уже не поможешь, надо с ним примириться и постараться извлечь из него пользу в будущем». Он со своей стороны готов «сделать последнее усилие»: расплатившись с самыми срочными долгами, он оставит себе несколько сотен франков и вернется в Понт-Авен, чтобы упорно работать там семь-восемь месяцев. Он знал, что Мари-Жанна Глоанек предоставит ему долгосрочный кредит, у нее он сможет подождать, пока Тео продаст его картины.

В письмах к жене появились ликующие нотки. Маленькая выставка произведений Гогена — картин и керамики, организованная Тео в декабре в галерее на бульваре Монмартр, хотя привлекла внимание только немногих любителей, но вызвала споры в том узком кругу знатоков, который создает репутации. Среди этой публики не было никого, кто, критикуя или одобряя мартиникские произведения Гогена, не признал бы их самобытности. Теперь Гоген безусловно вот-вот «выдвинется». Вера в деловую сметку Тео придавала ему силы, он не сомневался, что выиграет начатую борьбу. Выходит — он не обманулся в своих мечтах.

Поль Гоген. Луг на Мартинике.

Теодор Ван Гог. Фотография.

«В обществе есть два класса, — писал он Метте, — один владеет наследственным капиталом, который позволяет человеку стать рантье, служащим, компаньоном или владельцем торговой фирмы. А на что жить другому классу, лишенному капитала? Он живет плодами своего труда. Одни ценой долгого упорства (на поприще администрации или коммерции) добиваются более или менее посредственных результатов. Другим инициатива (в искусстве, литературе) дает, правда не скоро, независимое положение и возможность творить. Но разве дети в семье художника страдают больше, чем в семье служащего? Назови мне таких служащих, которые не страдали бы от бедности (во всяком случае, в течение какого-то времени)?

Но зато кто представляет лучшую, плодотворящую часть нации, ту, что ведет к прогрессу, обогащает страну? Художники. Ты не любишь искусства. Что же ты любишь? Деньги. Как только художник начинает зарабатывать, вы тут как тут. Но в игре всегда бывает выигрыш и проигрыш, и если вы не хотите участвовать в трудностях, у вас нет прав и на радости. Да и зачем вы стремитесь дать образование детям, если это связано с сегодняшними тяготами ради неопределенного будущего?..»