Жизнь Гогена

«Цель, достигнутая мною, какой бы высокой она ни казалась… гораздо ниже той, о какой я мечтал, и я страдаю от этого, хотя и молчу. Мне не хватило времени и живописного образования: это отчасти и помешало мне осуществить мою мечту! Слава! Ничтожное слово, ничтожная награда! С тех пор как я узнал простую жизнь в Океании, я мечтаю об одном — жить вдали от людей, а стало быть, вдали от славы. Как только смогу, я зарою свой талант среди дикарей, и никто обо мне больше не услышит. В глазах многих это будет преступлением. Пусть так! Преступление очень часто сродни добродетели. Жить просто, без суетности. Вот этого я добьюсь любой ценой…»

Гоген строил планы. В начале зимы он вернется в Париж, продаст «за любую цену все свое барахло» — целиком или частями. А в феврале уже сможет уложить чемоданы. Сеген и О’Коннор, которых он посвятил в свои намерения, поедут с ним на два-три года. А он не возвратится никогда. «Бегство, уединение» — для него единственно разумный выход. «Европейцы не дают мне передышки, добрые дикари меня поймут». Он надеялся, что в конце концов забудет обо всем. Он будет жить, любить, отдыхать, ходить в лес и там «вырезать на деревьях существа, созданные воображением». Так он и окончит свои дни — «свободный, безмятежный, избавленный от забот о завтрашнем дне и вечной борьбы с глупцами», в блаженстве нирваны. «И никакой живописи, разве что иногда ради развлечения. Мой дом будет весь украшен деревянной резьбой».

В первых числах августа Гоген начал подниматься и делать несколько шагов по комнате, опираясь на палку. С каждым днем он ходил все уверенней. А в конце месяца понемногу стал браться за кисть. Но этот конец месяца принес ему много огорчений.

21 августа дело Мари Анри первый раз слушалось у мирового судьи, который отложил его на неделю. А два дня спустя Гоген отправился на заседание уголовного суда в Кемпере. Собан явился туда вместе с другим моряком — Монфором, которому тоже было предъявлено обвинение в участии в драке. Но суд полностью оправдал Монфора, а потом, к удивлению и возмущению Гогена, который предъявил Собану иск о возмещении десяти тысяч франков убытка, присудил Собана, «хотя злодейский ущерб, причиненный им, был доказан», к «смехотворному», на взгляд Гогена, наказанию — недельному заключению и шестистам франков штрафа. Гоген был в ярости. «Его обязали уплатить мне шестьсот франков. А я должен четыреста семьдесят пять франков врачу, сто франков адвокату плюс все расходы, которые влечет за собой болезнь в гостинице, — писал он Молару. — И несмотря на это, противная сторона подала апелляцию, чтобы дело рассматривалось в суде Ренна. Впрочем, для меня это гораздо выгодней. Надо будет, чтобы Леклерк повидал Долана и они дошли бы до Жеффруа, а тот поместил статью в «Журналь» или в «Эко де Пари» — резкую статью о правосудии в Кемпере, где было бы рассказано о моем деле. Говорят, судьи в Ренне очень прислушиваются к подобным статьям. Выходит, можно убить или покалечить ни в чем не повинного человека только потому, что он чужак в Конкарно, и то, что он заболел, мучился, потерял даром время, ничего не значит, потому что бандиты из Конкарно — местные избиратели, а мой обидчик друг республиканских властей».

Может быть, гнев ослеплял художника, внушая ему навязчивые идеи? Однако выходивший в Кемпере еженедельник «Финистер» и в самом деле на другой день после драки, в номере от 29 мая, с возмущением писал о «грубом, беспричинном нападении», «о смехотворной, возмутительной» драке и о дикарях, которые были ее зачинщиками, а на другой день после суда, в номере от 25 августа, уже просто коротко упоминал о «какой-то довольно туманной сцене» на набережной Пенерофф. Дело в том, что «Финистер» принадлежал депутату парламента Луи Эмону, а лоцман Собан был «доверенным лицом и корреспондентом»[157] этого депутата в Конкарно. Собан, по-видимому, довольно скоро раздумал подавать апелляцию. А шестисот франков, которые Гогену должны были заплатить в возмещение убытков, художник так и не дождался. Предусмотрительный Собан продал свое судно.

28 августа в мэрии Понт-Авена художника ждало новое разочарование. По требованию адвоката Мари Анри, на том основании, что мировой суд не может рассматривать дела, где речь идет о «предметах», стоимость которых в точности не установлена, а стоимость «предметов», которые требовал художник, в первоначальном иске указана не была, мировой судья заявил о своей некомпетентности[158]. Гоген просил мэтра Шамайара возбудить дело в уголовном суде Кемпера.

В это время Гоген и Аннах разошлись — очевидно, по материальным соображениям. К 15 сентября мулатка вернулась в Париж, чтобы подыскать себе работу. Обезьянки с ней уже не было — маленькая Таоа, к которой привязался Гоген, умерла, съев ядовитый цветок.