Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим

У Трэдлса заметно вытянулось лицо, и он сказал, что не считает себя вправе касаться этой темы, что судьба этих долговых обязательств пока ему неизвестна, как и судьба расписок мистера Микобера, что Урия Хип нам неподвластен и если он сможет причинить кому-нибудь из нас вред, то, разумеется, причинит.

Бабушка была по-прежнему спокойна; только по щекам ее текли слезинки.

— Вы совершенно правы, — сказала она. — Вы поступили разумно, упомянув об этом.

— Могу ли я или Копперфилд… что-нибудь сделать? — осторожно осведомился Трэдлс.

— Нет, — коротко ответила бабушка. — Благодарю. Это пустая угроза, дорогой Трот. Но пусть войдут мистер и миссис Микобер. А об этом со мной не говорите.

Она оправила платье и взглянула на дверь, продолжая сидеть все так же прямо.

— Простите, мистер и миссис Микобер, — сказала она, когда те появились, — что мы так долго вас задержали. Мы говорили о вашей эмиграции. И вот что мы вам предлагаем.

Она изложила им наши предложения к вящей радости всего семейства — дети также были налицо, — и немедленно в мистере Микобере с такой силой пробудилась его привычка к аккуратности на начальной стадии всех его денежных обязательств, что он с ликующим видом тотчас побежал за гербовой бумагой для своих расписок. Но его радости суждено было тотчас же испариться, ибо минут через пять он появился в сопровождении агента шерифа и, заливаясь слезами, объявил, что все кончено. Мы были вполне подготовлены к этому событию, последовавшему в результате мер, принятых Урией Хипом, и уплатили требуемую сумму. А спустя еще минут пять мистер Микобер, сидя у стола, строчил по гербовой бумаге с таким восторгом, который появлялся на его сияющей физиономии только в подобных случаях либо во время приготовления пунша. Забавно было видеть, как он водит пером по гербовой бумаге, смакуя, точно художник, каждое прикосновение пера к бумаге, как поглядывает на нее сбоку, как заносит в записную книжку весьма для него важные даты и суммы и с каким задумчивым видом созерцает эти документы, глубоко уверенный в их огромной ценности.

— А теперь, сэр, позвольте мне вам дать совет, — сказала бабушка, молча наблюдавшая за ним. — Вам лучше навсегда бросить это занятие.

— Я бы хотел, сударыня, начертать этот торжественный обет на чистой странице будущего. Миссис Микобер да будет свидетельницей. Я верю, — продолжал торжественно мистер Микобер, — мой сын Уилкинс навсегда запомнит, что лучше ему сунуть кулак в огонь, чем прикоснуться к змеям, отравившим жизнь его несчастного родителя!

Во мгновение ока превратившись в воплощение отчаяния, глубоко потрясенный мистер Микобер поглядел на этих «змеев» с мрачным отвращением (по правде сказать, недавнее восхищение ими еще не совсем погасло), сложил их пополам и сунул в карман.

На этом закончились события того вечера. Мы устали, нам было нелегко после всех душевных волнений, и мы решили вернуться в Лондон на следующий день. Было решено также, что Микоберы последуют за нами, как только продадут свои вещи старьевщику, что дела мистера Уикфилда как можно скорее будут приведены в порядок под руководством Трэдлса и что Агнес, покончив с этим, тоже приедет в Лондон. Эту ночь мы провели в старом, милом доме. Теперь, когда Урии Хипа не было, казалось, он выздоровел после болезни. И я лежал в своей прежней комнате, словно путник, вернувшийся домой после кораблекрушения.

На следующий день мы возвратились домой — не ко мне, а к бабушке. И когда мы сидели с нею перед сном вдвоем, как в старину, она сказала:

— Трот, ты хочешь знать, что меня заботило в последнее время?

— Ну конечно. Вы печальны, и вас гнетет какая-то тревога, причины которой я не знаю, и теперь это меня беспокоит больше, чем когда-либо прежде.

— У тебя самого, мой мальчик, было достаточно горя, чтобы еще отягощать его моими маленькими невзгодами, — сказала она взволнованно. — Только потому я и скрывала их от тебя.

— Я это хорошо знаю. Но теперь расскажите мне все.

— Ты не хотел бы совершить со мной небольшую прогулку завтра утром? — спросила бабушка.

— Разумеется, хотел бы.

— Завтра в девять часов я тебе все расскажу, дорогой, — сказала она.

В девять часов утра мы уселись в маленькую карету и двинулись по направлению к Лондону. Мы долго колесили по улицам, пока не подъехали к большой больнице. Перед самым зданием стояли простые похоронные дроги. Возница узнал бабушку и, повинуясь знаку ее руки — бабушка помахала ему в окошко, — медленно двинулся. Мы последовали за ним.

— Теперь ты понял, Трот? — сказала бабушка. — Его уже нет.

— Он умер в больнице?

— Да.

Она сидела неподвижно рядом со мной; но я снова увидел на лице ее слезинки.

— Он уже был там однажды, — сказала бабушка. — Болел он долго — много лет это был совершенно разбитый человек. Когда во время последней болезни он понял, что` его ожидает, он попросил послать за мной. Он был жалок. Очень жалок.

— Я знаю, бабушка, вы пошли, — сказал я.

— Да, я пошла. Я пробыла у него долго.

— Он умер вечером накануне нашей поездки в Кентербери? — спросил я.

Бабушка кивнула головой.