Жизнь А. Г.

Меж тем популярность его росла. Его ждали с былым нетерпением, но ждали, скорее, как знаменитого клоуна, нежели отставного тирана, ненависть к которому под натиском новых впечатлений постепенно сходила на нет. Это не было прощением, скорее — готовностью принять те правила игры, которые предлагал им Авельянеда. То обстоятельство, что клоун выступал в клетке и под конвоем, ничего не меняло. Он предлагал им зрелище, а поскольку именно это испанцы ценили превыше всего на свете, на отдельные сценические нюансы они охотно закрывали глаза.

Авельянедой снова заинтересовались газетчики. На площадях с прежней настойчивостью зазвучали сухие темпераментные щелчки 35‑миллиметровых «Магнумов», а перья неистово заскреблись, унимая зуд раскрытых записных книжек. Протискиваясь к пьедесталу, журналисты теряли шляпы, запонки и манжеты — в тщетной надежде взять у диктатора хотя бы короткое интервью. Стена оставалась непробиваемой, но любопытство пришедших сполна удовлетворял Сегундо, подолгу и с удовольствием сочинявший небылицы во вкусе того издания, которое представлял очередной незадачливый репортер.

Лучшие испанские клоуны и жонглеры являлись перенимать его мастерство. Число их было весьма велико, и нередко на площади, в тени дерева или афишной тумбы, можно было увидеть неприметного господина в шляпе, низко надвинутой на глаза. Господин явно хотел остаться неузнанным, но типичное для представителей цеха скорбное выражение на лице, а также особый оттенок кожи, вызванный частым применением грима, легко выдавали в нем какого–нибудь Феликса или Грока из местной цирковой труппы, который не без долгих душевных терзаний принял–таки на себя постыдную роль соглядатая. Губы Феликса кривила язвительная усмешка, но глаза ревниво и зорко следили за конкурентом, ибо хотя настоящим искусством здесь, разумеется, и не пахло, внимание публики вынуждало отнестись к самозванцу с известной долей профессионального интереса.

Находились и те, кто умудрялся извлекать из его успеха более осязаемую выгоду. К таковым, без сомнения, относился Аркадио Брисуэла, столичный фабрикант, из числа тех молодых послевоенных дельцов, что в погоне за прибылью ввязывались в самые нелепые и рискованные авантюры. Вложив все свое скромное состояние в производство кукурузных хлопьев, Брисуэла едва не погорел, ибо надежда на то, что «солнечный завтрак», столь популярный в Америке, найдет признание у испанцев, на деле оказалась вполне утопической. Маленькое предприятие, расположенное в Лас—Росас–де–Мадрид, дымя всеми своими трубами, уверенно шло ко дну, когда фабриканту пришло в голову поместить на коробках с хлопьями изображение гастролирующего тирана. Это была целая серия, с остроумием и талантом исполненная дочерью Брисуэлы: Авельянеда делает стойку на руках, Авельянеда жонглирует звездами, Авельянеда — укротитель карабинера, Авельянеда устраивает побег из клетки etc. Сочетание американского вкуса с испанским чувством юмора дало сногсшибательный результат. Забавный, несколько шаржированный карапуз в коротких полосатых штанишках и с плутоватой физиономией моментально очаровал покупателей. Хлопья имели бешеный успех, уже через месяц ликующий Брисуэла смог сменить свой старенький «фордик» на роскошную «Испано—Сюизу».

О том особенном интересе, объектом которого он оказался, сам заключенный пребывал в полнейшем неведении. Не видеть, не замечать стало его потребностью. Чем меньше Авельянеда вникал в происходящее, тем меньше страдала его уверенность в том, что он по–прежнему ненавидим, а с ней — и необходимое убеждение, что его поза, его борьба хотя бы отчасти достигают своей цели.

В череде явлений и лиц лишь одно в эти дни обратило на себя его рассеянное внимание.