Жизнь А. Г.

Его пассивность расхолаживала публику. Кошка играет с мышью, пока та бьется в ее лапах, стоит же добыче сникнуть, как злодейка теряет к ней интерес. Иные, приходя, испускали возглас разочарования, кричали укоризненно: «Ну что же вы, генерал!». Скучный, смирившийся диктатор был им несимпатичен. Стараясь расшевелить беднягу, доброхоты склоняли его маму, бабушку и сестренку (которой, кстати, у него отродясь не бывало), но все мимо, все невпопад. «Мошенник! Зануда!» — вопили обманутые и нехотя расходились, обещая при случае пожаловаться антрепренеру. Даже его бдения над горшком уже не вызывали той бурной младенческой радости, которой удостаивались в первые месяцы. Ряды насмешников поредели, днем пространство вокруг клетки иногда целые часы пустовало.

Именно так — уткнув глаза в непривычную, запоздало дарованную пустоту — Авельянеда уловил на себе взгляд, который вывел его из забвения, как вываживают со дна сонную, изготовившуюся умереть старую ослепшую рыбину.

Дело было в Севилье, на старинной plaza[6], навьюченной зеленью финиковых пальм и тяжким, восковым монолитом зноя, грузно оплывающего на полуденную мостовую.

Взгляд принадлежал девочке в маренговом платье, стоявшей шагах в десяти от пьедестала, на самом солнцепеке, хотя совсем рядом подрагивала на ветру тень большого ресторанного зонта.

Она стояла к клетке как–то бочком, вполоборота, ухватив цепкими пальцами тесемки холщового мешочка с вытравленным по краю названием школы. Видно, возвращалась с уроков да так и застыла, привлеченная странным решетчатым кубом, скорбной фигурой внутри и четверкой карабинеров, отбрасывающих на раскаленный бут разновеликие вооруженные тени. На диктатора в клетке приходило посмотреть много детей, все их ужимки Авельянеда знал наизусть, но эта девочка смотрела на него иначе. Взгляд был удивленный, настойчивый и в то же время немного испуганный, без намека на то озорное злорадство, которое сквозило в глазах остальных детей. Казалось, эта маленькая андалузка первой за долгие месяцы была поражена чудовищной несправедливостью того, что видела: фигурой человека — живого человека из плоти и крови, — посаженного в клетку и выставленного напоказ. Неизбалованный и потому несколько сбитый с толку таким вниманием, Авельянеда отвел глаза. Он думал, девочка уйдет, но когда, повинуясь неведомой силе, снова посмотрел в ту сторону, она все еще стояла у зонта. И все так же блестели черные — из чернейшей андалузской ночи отлитые — бусины с едва заметной солнечной амальгамой внутри, и все так же нервные пальчики теребили узел школьного мешочка, в котором топорщилась острым углом какая–то толстая книга.

На вид девочке было лет восемь, не больше, но что–то в ней уже неуловимо округлилось, уже обозначило ее женскую суть — ни дать ни взять маленькая сеньора, и с той же важностью в позе, что у сеньор, разве коленка, испачканная в чем–то глянцевито–лиловом, несколько смазывала впечатление. Важность ее, однако, была не того свойства, что у чинных девочек–подростков, которые, бывало, останавливались перед клеткой и, скосив на Авельянеду глаза, о чем–то шушукались с ханжеской гримаской, после чего так же чинно проходили мимо. Это была важность ребенка, уже задумавшегося, уже утратившего доверие к миру. Как бы подчеркивая ее несходство с другими, в черных волосах школьницы тускнела и снова вспыхивала на солнце большая перламутровая звезда.

Наваждение продолжалось недолго. Часы на башне, разомлевшие от жары, вдруг очнулись и грянули, скрытый внутри бдительный молоток с ржавым разболтанным звоном пробил полдень. Очнулась и девочка. Заслышав бой, она глянула на циферблат и вся как–то вспыхнула, подобралась, заспешила. Но, уходя, она трижды порывисто обернулась, и трижды вновь отразилась в ее лице та же смесь оторопи, удивления и протеста.

Тронутый ее участием, Авельянеда был, однако, слишком подавлен, чтобы оценить его по достоинству. Вечером ватага подвыпивших севильянос битый час пыталась раззадорить диктатора, и он забыл полуденный эпизод, как забывают короткий промельк светлого сна между двумя громоздкими, хорошо меблированными кошмарами.

Однако на следующий день все повторилось. Она пришла в тот же час, когда отяжелевшие стрелки на циферблате уже подкрадывались к двенадцати, а тень долговязого зонта — к месту, где девочка стояла в прошлый раз. Мешочек в ее руках несколько похудел (толстая книга сегодня, должно быть, не пригодилась), лиловое пятно исчезло с коленки, но взгляд остался прежним: полным того зыбкого, трепетного смятения, которое возникает на лицах детей при виде жестокости, страдания, смерти. Так иной впечатлительный карапуз смотрит на лежащего у дороги большого мертвого пса. Сегодня ее приход был, конечно же, неслучайным. Вероятно, со вчерашнего дня образ человека в клетке не давал ей покоя, и она решила удостовериться, что такое несчастье и вправду возможно.