Жизнь А.Г.

Признаки скорого поражения были видны и в самом Мадриде. По ночам на улицах покрикивали, постреливали, поругивали правительство. Фернандо уверял, что в городе полно красных, и частота, с которой подвергались вандализму республиканские флаги и памятники, подтверждала его правоту. С наибольшим упорством незримые фалангисты атаковали лозунг Аристидиса Кампо “Бандиты не пройдут!”. Вторая часть этого спорного утверждения – “No pasaran!” – начертанная на огромных полотнищах и плакатах, была развешана по всему Мадриду. Однако желание воодушевить горожан сыграло с властями злую шутку: денно и нощно презренные вандалы закрашивали в лозунге первые две буквы, обращая его в крамольную противоположность. В городе развернулась настоящая охота за диверсантами. По условиям военного времени их казнили на месте, так что жители предпочитали не хранить в домах краску, дабы не попасть в число подозреваемых. Оценить крайности этой плакатной войны Авельянеда мог собственными глазами. Однажды вечером на балконе в западной части Пласа-Майор показался безобидный с виду стриженый толстячок, воровато огляделся по сторонам и шагнул к решетке, на которой был закреплен левый край длинной – во весь этаж – черной растяжки с лозунгом. Посмотрев на диктатора, он приложил палец к губам, поставил на перила банку из-под томатного соуса и, обмакнув в нее кисточку, перегнулся через перила. Но едва кисточка, роняя черные маслянистые капли, коснулась тонкого основания белой буквы “N”, как из темного переулка с южной стороны, слегка прихрамывая на левую ногу, вышел человек. На плече у него покачивалась винтовка. Толстяку не повезло дважды: это был один из “ястребов”, военизированного гражданского патруля, созданного Хунтой в помощь городской полиции. За неимением лучшего “ястребов” набирали по тюрьмам и подворотням Фуэнкарраля, так что шутки с этими ребятами были плохи. Увидев толстяка, патрульный замер, беззвучно отступил назад и притаился в темноте арки. Приговор – и его исполнение – последовали мгновенно. Авельянеда открыл было рот, чтобы предупредить бедолагу, но “ястреб” уже вскинул винтовку и, почти не целясь, нажал на курок. Последовал выстрел, звон разбитого стекла за спиной “диверсанта” и падение тучного тела на мостовую. Банка, окатив булыжник черной струей, шлепнулась рядом. Толстяк лежал, не шевелясь, но патрульный подошел, приставил к нему винтовку и выстрелил снова. “Сволочи!” – раздался вдруг отчаянный мужской крик на другой стороне площади, там же чуть слышно стукнула оконная рама. “Ястреб” вскинул глаза на клетку. Секунды три он смотрел на Авельянеду, затем медленно пересек площадь, так же медленно раскурил выуженную из кармана сигарету и, коротко сплюнув, процедил хрипловатым басом: “Ну ты, шут, помалкивай, пока цел”, после чего развернулся и зашагал прочь. Толстяка унесли только наутро.

Вот уже второй день как из тюрьмы никто не приезжал, так что Авельянеда остался не только без супа, но и без новостей. Голод, однако, его не страшил. Его дряхлое тело давно уже обходилось немногим, и скопленного им запаса жизни должно было хватить до завершения спектакля. В кувшине еще оставалась вода – Авельянеда растягивал ее как мог, делая по маленькому глотку через каждые четыре часа.

В новостях тоже не было особой нужды: по всему окоему, от Университетского городка на севере до Карабанчеля на юге, ухало так, что зубы во рту отплясывали чечетку, и с каждым часом разрывы становились всё ближе к центру. Не нужно было заканчивать Пехотную академию, чтобы понять: штурм города начался, и красный флаг над зданием Конгресса – дело ближайших суток. Земля трещала по швам, с неба сыпалась штукатурка, известка, седое танцующее конфетти, приносимое ветром с далеких пожарищ. На востоке громыхало поменьше, из чего можно было заключить, что красные прорываются с запада, со стороны обмелевшего Мансанареса. В паузах между разрывами вступали соло пулеметных очередей, подобные стуку швейных машин, на которых неведомые портные пытались сшить разваливающееся на куски мироздание.

Авельянеда встречал апокалипсис на ногах, перебегая с места на место и хватая горячими, липкими пальцами подрагивающую сталь. Его охватил азарт, почти исступление, он словно попал в родную стихию, по которой смертельно истосковался за долгие годы.

– Так их, ребята! Бей этих сволочей! – кричал он кому-то в пространство, потрясая жилистым кулаком, и мысленно призывал на помощь фалангистам всю небесную рать.

Республика, его извечный враг, эта проклятая химера, летела в тартарары. Его позор отливался ей горячим свинцом, злым раскаленным железом, и с каждым залпом красных орудий Авельянеда всё больше верил в божественную справедливость.

В сущности, он мог попробовать сбежать, обрушив на хлипкий замок тяжелый дубовый табурет, но был слишком вовлечен в происходящее, чтобы думать о свободе. К тому же за все эти годы он настолько привык к клетке, что почти забыл о ее существовании. Его тюрьма была значительно шире. Стены этой тюрьмы и крушила фалангистская артиллерия.