Жизнь А.Г.

Дрожь пробегала и в окнах домов, заставляя отражение в них колебаться, словно в воде, которую волновал легкий порывистый ветерок. В некоторых стекла отсутствовали: бриллиантовые осколки, бликуя на солнце, покрывали карнизы и мостовую. Время от времени в одном из окон появлялась робкая голова, опасливо таращилась куда-то вдаль и снова пропадала, намекая на таинственную жизнь, которая, несмотря на все разрушения, по-прежнему теплилась в домах. Безучастным к армагеддону оставался только рыжий котяра в окне второго этажа Каса-де-ла-Карнисерия. Почти не покидая своего поста, он то безмятежно дремал, нечувствительный к канонаде, то подолгу и с наслаждением умывался, чтобы по завершении процедуры снова погрузиться в сон. Этот парадоксальный кот был тем страннее, что никаких других признаков жизни на всем этаже за последние сутки не наблюдалось.

Сегундо исчез в первую неделю осады: пошел продавать скрипку и не вернулся, так и не сдержав обещания достать свежих газет. Авельянеда спрашивал о нем у прохожих, но никто, разумеется, ничего не знал. Ящик для пожертвований с “хименесами” на дне по-прежнему стоял у пьедестала. За всё то время, пока на Пласа-Майор еще показывались гражданские, никто не прикоснулся к деньгам – вероятно, попросту потому, что они уже ничего не стоили. Охранники разбежались еще раньше, вскоре после того как дряхлый “паккард” был мобилизован для нужд армии. Ночью, перед бегством, они продали свои карабины какому-то мутному типу с глазами усталого сутенера, после чего тут же, на площади, переоделись в гражданскую одежду и, не прощаясь, покинули своего подопечного. Сутенер заплатил им франками.

Дальше было несколько недель хаоса и анархии. В начале июня бывший республиканский полковник, а ныне красный генерал Клаудио Эстрада захватил горные водохранилища Лосойя-Буйтраго к северо-западу от столицы и отрезал городу водоснабжение. Со слов прохожих Авельянеда узнал, что речка Мансанарес совсем обмелела, а в парках и на площадях бурили колодцы, у которых выстраивались километровые очереди. Малейший дождь вызывал стихийный выплеск на улицы тысяч жаждущих горожан. Авельянеда видел, как во время короткого, но сильного ливня на Пласа-Майор выползли десятка два молчаливых, как тени, жильцов и, боязливо прислушиваясь к пальбе, расставили на мостовой тазы и кастрюли. Одна престарелая сеньора использовала для сбора воды винные бутылки, в которые были вставлены свернутые из газеты конусы. За четверть часа, пока с неба лило, в каждую набежало с полчашки, не больше. Когда дождь закончился, сеньора перекрестилась, слила всю воду в одну высокую бутыль и с достоинством, которого не могла поколебать никакая война, покинула мокрую площадь.

До последнего времени еду и питье диктатору доставляли из ближайшей тюрьмы, к которой его приписали сразу по прибытии в Мадрид. Занимался доставкой расконвоированный заключенный Фернандо, аккуратный сморщенный старичок, отсидевший двадцать лет за убийство троих собутыльников, позволивших себе усомниться в верности его супруги. Фернандо приезжал на пыльном скрипучем велосипеде, к задку которого были приторочены два небольших алюминиевых бидона, выносил парашу, тщательно протирал руки смоченным в уксусе платком и осторожно, будто драгоценность, наливал диктатору полкувшина мутноватой водицы и тарелку пресной баланды, к каковой прилагался кусок твердого, как мыло, отрубного хлеба. Каждый раз порция воды становилась всё меньше, а баланда всё водянистее, но Авельянеду это нисколько не беспокоило. С тех самых пор, как до него донеслись первые отзвуки канонады – эхо боев к северу от Мадрида, – он уже не мог думать ни о чем другом, тем более таких мелочах, как сухость во рту или пустота в желудке. Он болел за красных, потому что знал: если они придут, то всё изменится, и гнусный кошмар, который довлел над ним столько лет, наконец-то будет рассеян. Бич божий свистал вдалеке – Авельянеда вслушивался в его удары, как иной вслушивается в поступь возлюбленной или громовой голос пастора, звучащий с церковной кафедры. Стоило канонаде утихнуть, как его охватывала тревога, боязнь того, что наступление захлебнулось, а красный змей укрощен и отброшен назад, в свое далекое астурийское логово.

– Цыц, шантрапа! – бывало, рявкал Авельянеда кому-нибудь из прохожих, чересчур шумно обсуждающих введение продуктовых карточек или отключение света по вечерам, и угрожающе выставлял вперед указательный палец, в то время как его барабанная перепонка буквально трещала от напряжения, пытаясь уловить малейшее колебание атмосферы.

– И не надоело им держать этого шута? – презрительно откликался кто-нибудь из говорунов, но голос все-таки понижал – такая властность в эту минуту исходила от арестанта.

Трепещущий, бездыханный, он замирал посреди клетки, нащупывая ухом потерянный звук, и только тогда обретал спокойствие, когда пушки на севере пробуждались.