Жизнь А.Г.

Снова потянулись дни и ночи унижения, наполненные эхом выстрелов да легким саднением в плече – дразнящим отзвуком несбывшейся смерти. Повинуясь воле твердолобого рока, пули упорно избегали Авельянеду, зато плевки и издевки попадали точно в цель. В Аликанте он, изловчившись, швырнул в хохочущих смердов еще теплое судно, но сам цели, увы, не достиг: меланхолично гремя и расплескивая содержимое, жестяная посудина бессильно покатилась по лунному тракту. В Мурсии удавка из нитей лоскутного одеяла снова оборвалась.

Следующим посланцем небес был, как ни странно, Пако, его непрошеный избавитель. Пако недолюбливали другие охранники, в их круг он никак не вписывался, а его геройство на Пласа-Аюнтамьенто еще долго вызывало их язвительные насмешки. Хорхе злобно третировал паренька, всячески помыкал им на правах старшего смены, их дурашливые напарники, Хесус и Хоакин, похожие как братья рыжеволосые арагонцы тоже на остроты не скупились. Всё это способствовало возникновению между Пако и Авельянедой той безотчетной приязни, которая так часто связывает двух отверженных. Она-то, их обоюдная отверженность, и сыграла на руку узнику.

Однажды, после очередного ночного позора, отягощенного очередной бесплодной попыткой Авельянеды свести счеты с жизнью, Пако приблизился к клетке (Хорхе, Хесус и Хоакин дулись в “пятерочку”, сочно шлепая картами о мостовую) и, понизив голос, предложил помочь. Потупив тающий взгляд – взгляд простолюдина, которому неловко за свой добрый порыв, – охранник признался, что его отец служил во Втором гренадерском и погиб при взятии Гибралтара. Семье приходится несладко, иначе бы он давно бросил эту работу, будь она неладна. После такого вступления Пако на минуту умолк, а потом, еще больше смутившись, продолжил:

– Вы много сделали зла нашей стране, сеньор. Но негоже вам так страдать. Подло всё это.

Поминутно оглядываясь на товарищей, рвущих тишину площади азартными криками, Пако сказал, что мог бы попытаться раздобыть яду. Его мать работает в аптеке в Хаэне – оттуда он родом – и сумеет достать.

– Только если вы вправду хотите умереть, – сказал он вдруг, глядя Авельянеде прямо в глаза. – Только если вправду.

– Бито! – возопил Хоакин и накрыл проворной фуражкой мерцающий столбик монет. Хесус, захныкав, смешал карты.

В Хаэне им предстояло быть через четыре дня, и как раз тогда же выпадала его, Пако, ночная смена. Мысль об этом пронзила, ожгла, застучала в висках бешеным молоточком. Затрепетав, как голубка, Авельянеда весь вжался в прохладный металл.

– Да, да, – быстро зашептал он, косясь на троицу игроков и обдавая паренька жарким дыханием. – Сделай это для меня, сынок. Твой отец был храбрым солдатом.

Последнее было явно излишним – Пако неприязненно поджал губы и снова отвел глаза. Но обещал постараться, если мать успеет достать.

– Она ненавидит вас, сеньор, – сказал он, отходя. – Так что уж наверно достанет.

Четыре дня будто озарились светом – ярким, горячечным светом надежды, искупающей месяцы зловонного мрака. Тиски позора ослабли. Авельянеда спокойно и даже царственно восседал на своем табурете, не замечая визга и блеянья горожан, как пассажир корабля, навек отбывающий за океан, не замечает ужимок портовой челяди. Впрочем, внутри у него всё сводило от качки. Четыре дня Авельянеда горячо молился за Пако и его мать, чтобы никакая случайность – болезнь, увечье или смерть – не приведи Бог, не помешала драгоценной порции ненависти достичь законного адресата. Стоило только одному из звеньев цепи оборваться – скажем, неловкой провизорше напортачить с заказом и получить расчет, или доброму пареньку пасть от мстительного ножа в уличной драке, – и он, его рвущееся наружу отчаяние еще на годы застрянет в клетке, в тугом смрадном мешке из мяса и костей, отданном на съедение хищной толпе. Страх упустить свой шанс по вине заурядной простуды или слишком прыткого автомобилиста завладел им настолько, что места другому страху – страху смерти – уже не оставалось в его душе.

Это томление достигло предела к исходу четвертого дня, когда бег часов и минут стал подобен движению слизня, который всё ползет и ползет к садовой клубнике, покорно свесившей ему навстречу свою тугую красную голову, и никак не может доползти. Уже вечерело, когда Авельянеда вдруг ощутил странную тяжесть в животе и лишь с запозданием понял, что машинально съел тарелку баланды, только что принесенную ему Хоакином. Это была их – и его – високосная смена. Заступивший на службу Пако подмигнул ему из темноты.

Всё едва не погубил Хорхе, чей недремлющий взгляд разил клетку насквозь, стоило ему только учуять в ней нечистое шевеление. Когда Пако, улучив момент, сунул сквозь прутья туго свернутую бумажку, проклятый репатриант вдруг вскинул на паренька свои колючие бельма.

– И потрудись-ка, малец, – сжимая кулак, нашелся Авельянеда, – завтра же принести мне бумагу и карандаш. Я намерен писать жалобу в министерство. Пусть дальше сами хлебают это гнусное варево.

– Хорошо, сеньор, – смущенно кивнув, Пако отошел прочь. Хорхе тут же потерял к ним интерес.