Жизнь

Доброполов мечтательно сощурил влажно блестевшие карие глаза, закончил:

— А там, Ксюша, как все поправится — жизнь еще полнее будет… Как тесто на добрых дрожжах она поднимется. А дрожжи очень добрые — кровь наша, русская, горячая…

Аксинья Ивановна слушала с затаенный дыханием.

— Твой-то хозяин тоже вот… — напомнил Доброполов. — Жизнь свою положил за наше всеобщее счастье… в этих лесах.

Ксюша склонила голову, сказала с гордостью:

— Максимыч мой — герой был. Образованный… Его уважали во всем районе. И он первый пошел в партизаны. Бурмистру в морду плюнул. Ой, что они делали немцам, Федя!.. Один раз в городе на площади сбилось машин штук двести… Так Максимыч мой с партизанами заскочили ночью и давай эти машины поджигать… А в машинах снаряды… Что было!.. А потом — слышу в наступлений пошли немцы на лес… Пять дней бой шел, всех партизан побили… Прибежал ночью ко мне Максимыча знакомым — тоже лесничий — и сказал: «Не плачь, Ивановна, ежели я тебе всю правду скажу, Максимыч твой немцев и полицаев из пулемета побил видимо невидимо, но потом ленты нехватило, так он еще гранатами отбивался… А потом уже моченьки не стало, — навалились на него штук двадцать этих змеев и подмяли его. Нашли мы, говорит, только куски от твоего Максимыча и похоронили, отсюда верстов за шестьдесят»… И передал мне вот эту трубку, что я тебе подарила. Только трубку и нашли на нем, на Максимыче-то… Тоже, вот, надо бы поискать его могилу…

Аксинья Ивановна глубоко вздохнула.

Доброполов крепко сжал ее руку.

— Выходит, Ксюша, трубка-то и впрямь партизанская… Да еще самая для тебя дорогая… Может, я недостоин такого подарка?

Аксинья Ивановна ответила:

— Да, Федя, самая дорогая… Но я так и порешила: ежели придет Красная Армия, обязательно подарить трубку своего мужа самому храброму и бедовому бойцу… Сначала хотела Пуговкину подарить, уже приготовила, а потом тебя увидела — гляжу — два ордена, значит, думаю, вдвое храбрый, ну и порешили мы с бабусей отдать трубку тебе… — Аксинья Ивановна лучисто улыбнулась. — Заслужил, значит…

«Ах, ты, милая», — нежно подумал Доброполов и глаза его подернулись теплой мерцающей влагой…

Незримые душевные нити все крепче связывали Доброполова и Аксинью Ивановну. Что-то всесильное, могучее и вечное, как сама жизнь, уже вторглось в их сердца, властвовало над их чувствами и помыслами… И случилось так в следующую ночь: отягченная усталостью голова Ксюши склонилась на грудь Доброполова. Боясь сделать лишнее грубое движение, наполняясь давно забытым благоговейным ощущением счастья, Доброполов обнял теплую шею женщины, и так оставались они слитыми воедино до рассвета, и ни одного слова не было сказано ими… И только губы их часто сами тянулись друг к другу и соединялись в неслышных, вкрадчивых поцелуях…

Но время шло, и скоро санитарная машина должна была отвезти Доброполова в армейский госпиталь. И зная об этом, Ксюша вся горела каким-то страстным возбуждением, ненасытной нежностью к Доброполову… На щеках ее не гаснул горячий румянец и только от какой-то печальной мысли лицо ее вдруг бледнело и глаза затуманивались грустью…

Близился час разлуки, и Доброполов все сильней чувствовал, как душа его врастает в душу этой нежданной в его жизни женщины… Они не могли принадлежать друг другу, но это было большее, чем физическая связь…

И тем сильнее, тем ярче разгорался в их сердцах чистый огонь, возникший словно из пепла…

Резвый, веселый Митяшка теперь беспрепятственно бегал по берегу речки без всякого страха перед пулями или снарядными осколками. Забежав в палатку, он осторожно подходил к Доброполову, останавливался перед ним и, важно заложив за спину руки, солидно выкрикивал:

— Здравствуйте, дядя Федя!

Доброполов привлекал его к себе, ерошил выгоревшие на солнце детские вихри, прижимал к груди пахнущую степные ветром головку.

— Экий ты, сорванец, Митяшка! — смеясь, приговаривал Доброполов, забывая о боли в ноге. — За мужественное поведение во время обороны Нессы представляю тебя к ордену Кутузова…

В эту минуту он видел перед собой своего маленького Алешку, похороненного вместе с Иринкой в кубанской степи…

На третий день вечером, Аксинья Ивановна, как всегда, сидела у постели Доброполова. Недавно увезли первую партию раненых, и в палатке остался только один Доброполов. Катя куда-то вышла. Аксинья Ивановна молчала, грустно склонив голову. Знойный предвечерний ветерок задувал в палатку. Безмятежная тишина нарушалась только стрекотанием кузнечиков. Ни одного звука войны не было слышно — так удалился фронт.

— Ну, Ксюша, — сказал Доброполов. — Кончится война, приеду в твои края и увезу тебя к себе, на пшеничную Кубань… Хочешь?..

Слабый голос его звучал шутливо-теплыми нотками, но Ксюше показалось: слова эти могли стать правдой, доступной и осуществимой.

— Я не шучу. Ксюша. Ей-же богу, — как бы угадывая ее мысли, сказал Доброполов. — Будешь ждать меня?

— Нет, Федя, пока война кончится, вы успеете забыть не только меня одну такую… — грустно ответила Аксинья Ивановна.

Доброполов сильнее сжал ее покорные пальцы, тихо, убежденно проговорил: