Жизнь

Этих некроромантиков, конечно, очень возбудила история про то, как я ездил в Швейцарию, чтобы сменить кровь, – это, кажется, единственная вещь, которую все обо мне знают. Киту-то хорошо, он может запросто пойти поменять себе кровь и беспредельничать дальше. Об этом говорили как о какой-то сделке с дьяволом в каменных подземельях Цюриха: входит, лицо бело как бумага, дальше что-то типа укуса вампира, только наоборот, – и цвет снова играет на его щеках. Но только я ничего никогда не менял! История родилась из одного происшествия, когда я летел обратно в Швейцарию, чтобы лечь в клинику на детокс, и мне пришлось пересаживаться в Хитроу. А Улица позора[208] тут как тут, у меня на хвосте: “Эй, Кит”. Я сказал: “Слушайте, хватит уже. Я лечу себе кровь менять”. Брякнул, в общем, и вся история – убежал на самолет. А потом это сразу превратилось в какую-то священную скрижаль. Я-то только хотел их наколоть, чтоб отстали. Но все, теперь не вырубишь топором.

Для меня слишком запарно копаться в том, насколько я сам подыгрывал всяким вещам, которые обо мне писали. Ну, в смысле, это мое кольцо с черепом, и сломанный зуб, и подведенные глаза. Где-то пополам, наверное? Думаю, что твой имидж, твой образ, по-старому говоря, это как кандалы у пожизненного арестанта. Люди до сих пор думают, что я конченый наркоман. После тридцати-то лет, как я ушел в завязку! Имидж тянется за тобой, как длинная тень. Даже когда солнце зашло, ты ее видишь. Наверное, в чем-то это из-за того, с какой силой на тебя давят, чтобы ты стал этим человеком, и ты им становишься, ну, может быть, настолько, насколько это вообще выносимо. Невозможно не превратиться под конец в пародию на то, что ты сам о себе воображал в сопливом возрасте.

Во мне есть какая-то штука, которая вечно подбивает меня будоражить людей, потому что я знаю: у каждого есть что будоражить. Бес сидит во мне, но бес сидит и во всех остальных. Что я получаю от фанатов – это что-то несусветное, оборжаться: шлют черепа вагонами, причем доброжелатели. Людям нравится такой образ. Они же вообразили меня, создали меня – народ сотворил себе народного героя. Дай им бог здоровья. Я сделаю все, что смогу, лишь бы утолить их жажду. В их мечтах я вытворяю вещи, на которые они сами не способны. Им приходится вкалывать на своем месте, проживать жизнь, работать какими-нибудь страховыми агентами… А в это время внутри них сидит бушующий Кит Ричардс. И если уж превратился в народного героя, то, считай, все: тебе уже написали роль, и лучше от нее не отклоняться. И я старался как мог. Я же практически жил вне закона, это никакое не преувеличение. И втянулся! Я знал, что меня пасут все, кто только можно и кто нельзя. От меня требовалось одно – покаяться, и все бы у меня было нормально. Но как раз на это я пойти никак не мог.

* * *

Мои торчковые проблемы и караулившие нас везде копы – все это дошло до крайней точки. Какая-то сплошная задница. Но мне не приходило в голову, что это со мной задница. Я думал, что с собой-то я справлюсь. Просто дело в том, что так складываются обстоятельства, просто такое дерьмо на меня сыплется, и мне только нужно продержаться. Может, у меня и задница по всему периметру, но я знаю, что в мире полно людей, которые скажут: давай, Кит, жги. Вроде как выборы без голосования. Кто победит? Власти или народ? И посередине я – ну или Stones вообще, неважно. В то время, наверное, я все-таки иногда задумывался: это что, такая веселая игра для всех? О, Кита опять накрыли копы. А тебя будят, блядь, ни свет ни заря, тут же дети, и ты сам спал дай бог часа два. Я ничего не имею против арестов, когда все чинно и вежливо. Дело было в том, как они себя вели. Вламывались, как какой-нибудь спецназ. Меня это страшно бесило. И ты ничего с этим не сделаешь в данный конкретный момент, приходится просто проглатывать. Понятно, что тебя по-любому разведут. “Мистер Ричардс утверждает, что вы толкнули его к калитке, велели развернуться и ударили по ногам”. – “Нет-нет-нет, ну что вы, ни в коем случае. Мистер Ричардс преувеличивает”.

В те времена статус налогового нерезидента в Соединенном королевстве означал, что мы могли провести дома где-то три месяца в году. То есть для меня – в “Редлендсе” и моем лондонском доме на Чейн-уок. В 1973-м этот адрес держали под круглосуточным наблюдением. И мной одним не ограничивались. Мика тоже пасли и даже пару раз тягали. А “Редлендс” на большую часть лета для меня отменился. Он сгорел в июле, когда мы были там с детьми. Мышь погрызла проводку, так что кое-где от изоляции ничего не осталось. А обнаружил все четырехлетний Марлон – прибежал и кричит: “Горит, горит!”