Живой пример

Теперь Ханкер-Шмюлинг развивает свою любимую идею — примирение веры и науки, и, попытавшись залить все противоположности мутной жижей, он подступает к слушателям с Кантом и Ньютоном: почему, желал бы он знать, Ньютон определял пространство как Sensorium Dei[12] и почему, желал бы он знать, Кант считал некоторые законы природы доказательством бытия божия. Если только он не заблуждается, то в те времена вера и наука не были так далеки друг от друга.

— Я думаю, — говорит Рита Зюссфельд, — что дискуссию надо передать особенно драматично и выразительно, раскрыв характеры действующих лиц.

— Ханкер-Шмюлинг, славящийся, в частности, тем, что его трудно откуда-либо выжить, своими блистательными пошлостями ничего не добился, все молчат, ни у кого нет охоты с ним связываться. Что касается Райнера Брахфогеля, то он вызвал в равной мере ропот и одобрение, и, если и не все симпатии перекочевали на его сторону, все же именно его слушают с наибольшим вниманием; этого никто не подметил так чутко, как профессор Каннебихль, элегантный догматик. Он встревожен, он должен что-то предпринять, предотвратить, и с особой приветливостью, не предвещающей ничего доброго, он обращается к ассистенту Люси. Для начала он готов его поддержать: верно, в наши дни можно искусственно создать любую биологическую систему; ему известно также, что человек взялся за эксперимент по созданию жизни; ему даже довелось слышать об одном опыте, в результате которого была найдена математическая формула самоорганизации материи, то есть формула некоего универсального закона. Да, это верно, говорит он, то, что в природе длилось миллионы лет, наука в наши дни может ускорить до такой степени, что просто дух захватывает. И, отметив все это, он откашливается и совсем другим голосом, довольно-таки резко, спрашивает: что же выиграло от этого человечество? Какую помощь все эти новые открытия могут оказать растерянному и все еще угнетенному человеку? И какой вклад внесла новая наука в дело стабилизации миропонимания и лучшей ориентации человека во внешнем мире? Вот что интересует его в первую очередь.

Конечно, раздаются аплодисменты: домохозяйки и юные сестры тоже хлопают ему, это вдохновляет Каннебихля на дополнительный вопрос: кроме того, он хотел бы знать, где гарантии, что результаты новейших исследований не будут применяться в антигуманных целях?

Общий ропот, публика заерзала на стульях, люди тянутся вверх, чтобы лучше видеть; оратор на эстраде тем временем откинулся на спинку стула и пытается разжечь маленькую, изогнутую и, по-видимому, безнадежно забитую трубку. Что ответит Райнер Брахфогель, человек, который только что расписывал неслыханные возможности новой науки? Он медлит. Он признается, что выступает здесь только от имени «своей» науки — биохимии. И вдруг заявляет, что, сколь ни безграничны открывающиеся возможности, предполагаемые результаты его тревожат, более того, иногда он просто содрогается при мысли о последствиях, к которым может привести наука о жизни. У нас впереди, говорит он, ужасающие триумфы алхимии, когда человек сам сделается объектом величайшего эксперимента и станет одновременно создателем и созданием.

Тут в первый раз за вечер Люси Беербаум с улыбкой что-то записывает в свой блокнот. Молча кивая головой, она принимает к сведению то, что в обоснование своих опасений перечисляет ее ассистент. Наука, как мы можем сейчас себе представить, будет способна питать изолированный мозг, выращивать в лаборатории оплодотворенную яйцеклетку, продлить человеку жизнь и молодость, создавать специализированные существа, которые будут исполнять лишь строго определенные задания, более или менее сложные; она может вызвать биологические войны, которые окончатся превращением целых народов в слабоумных рабов. А под конец он заявляет: если человек вздумал играть в творца, то эта игра в итоге может обернуться против человека.

Профессор Каннебихль, хоть он и получил лишь косвенные ответы на свои вопросы, выражает бурное одобрение, госпожа Дупка-Мёрш и главный редактор Крегель тоже согласны; между тем Люси, отпускавшая до сих пор только скупые и к тому же не всегда понятные замечания, явно намеревается взять слово, будто ей наконец-то подали знак. Она не касается того, о чем говорилось раньше, и неожиданно интимным тоном обращается к своему ассистенту, можно подумать, что она просто продолжает прерванную беседу. В зале воцаряется мертвая тишина.

— Вы ведь знаете, Райнер, — так примерно она говорит, — что если к вере нас толкает иррациональный опыт, то к научному познанию нас обязывает потребность определить свою позицию в космическом процессе — эволюции. У нас есть преимущество — мы знаем больше, чем предшествующие поколения, правда, мы должны быть готовы и к тому, что знание может оказаться трагическим преимуществом. Может случиться, что знание приведет к саморазрушению, но из этого отнюдь не следует, что глупость ведет к спасению.

Тут в зале начинается движение, слушатели обмениваются беспокойными взглядами, кто-то тяжело дышит.