Жемчужины Филда

Половицы стенали под его стопами. Матушкин, столбенея, незряче вперился в спину полицмейстера.

Его уж не было, когда в напольных часах щелкнуло, что-то обреченно соскочило, а за распахнутыми окнами раздался резкий дребезг, как под быстрыми санями на комьях мерзлой грязи. Матушкин в отчаянии схватился за голову: в дровяном сарае самоуничтожился Вечный Двигатель, изобретенный штабс-капитаном, благодетелем рода человеческого.

Поразительна не мгновенная гибель сенсации, поразителен обвал в душе гарнизонного инженера. Внезапно и ярко сознал он порочность проекта, возникшего некогда на островке Лонгерн. Не было ни математического просчета, ни ошибки в чертежах, ни промашки в рукотворном единстве колес, шкивов, приводных ремней. О, если бы так, если бы так… Но нет, нет, нет! Наваждением диавола он, Матушкин, в непомерной гордыне своей пытался оспорить Вседержителя отменой заповеди «В поте лица своего…». И вот этот мерзкий звук в дровяном сарае. И возмездием — дело чрезвычайной важности.

Настасья Яковлевна застала «рахманного» цепенеющим посреди комнаты. «Пять Глаголей», — дико вскрикнул штабс-капитан и высунул язык. Настасья Яковлевна, ни секунды не медля, отвесила ему оплеуху. Матушкин, вздрогнув, молвил обиженно: «Ты чего? Сарай-то цел…»

Дело, порученное Матушкину, не обошлось без солдата Евдокима Кондратьева. И это хорошо, хотя бы потому, что в противном случае распалась бы связь беглых моих зарисовок.

Но перво-наперво позвольте упомянуть о сокровенных свойствах паспортного режима. На примере Кондратьева они особенно весомы.

Так вот, осенью восемьсот сорок первого года Комиссия о построении Исаакиевского собора определила: рядового Евдокима Кондратьева уволить по выслуге лет с годовой пенсией в 26 рублей 60 копеек и награждением званием унтер-офицера.

Ах, братцы, какой ему выдали паспорт!

Печать полфунта красного сургуча и очень черным по не очень белому: «Обязан вести себя добропорядочно, одеваться благопристойно, бороду брить, по миру не ходить». И далее: «Равным образом и ему, Кондратьеву, во уважение беспорочной службы, оказывать содействие в справедливых его требованиях и уважение, приличное заслуженному воину». И дабы ни с кем не спутали: «Оный Кондратьев имеет рост 2 аршина и 7 с половиной вершков, лицом бел, рябоват, волосом темно-рус, глаза карие».

Хорош паспортина, одно плохо — нет пятого пункта, царская бюрократия нисколько не заботилась о национальной гордости великороссов. А в остальном все хорошо, все хорошо. К тому же и архитектор, строитель Исаакия, г-н Монферран наградил солдата. Оный, лицом бел, рябоват, из года в год караулил строительные припасы для Храма; склады занимали часть булыжной Сенатской площади. Вот зодчий-то и наградил отставного унтера — двести ассигнациями дал. И — на память — литографическое изображение Медного Всадника.

В родной вятской стороне Евдоким Кондратьев по миру не ходил, бороду брил. Имел он дворик постоялый. А место было живое. Не беда, что от московского почтамта 947 верст, зато недалече от губернской Вятки. Эх, вятки-резвухи, лошадки сметливые, в беге прыткие, знай, метут мохнатыми щетками.

Шесть лет и четыре месяца отжил на родине заслуженный воин. И помер. Кончину удостоверил причт Архангельской церкви. Имена священника, дьякона и дьячка сообщу краеведам, питаю к ним давнюю любовь. Последним подписал печальный документ пономарь Феодор Троянский. Этого оставляю себе. Да, они с Кондратьевым дружили сердечно. Однако философия истории важнее дружбы, и потому нельзя забыть на илистом дне провинциального архива доктрину пономаря Феодора Троянского.

Но прежде отметим: всякий раз по весне томило его недоумение от собственного родового прозвания. Такой вот род недуга. Смущенной душой не чуял он старца великого тень — Троянский и не слыхивал про Гомера. Спросил однажды батюшку, откуда, мол, такое? Отец Василий, летами ветхий, ответствовал: то, Федя, конь обманный, языческого баснословия, твоей вины, Федя, нету, забудь и более не приставай. Не приставал, но томление испытывал. Да веснами, вместе с природой. А Евдокимушка весной-то и помер.

Троянский огорчился сильно. Право, не меньше лошадушек-вяток. Но те, само собой, не думали о странствиях души усопшего. Феодор же помышлял неотрывно.

Хождения душ расчислены календарно, как бег светил. Длятся они сорок ден, а засим, по свидетельству отца Василия, «Всевышний Судия определяет душе по делам ее место заключения».

Заслуженному войну лыка в строку не поставишь. Прижимист был? Эва, у большой дороги жить, всех не накормишь. Посему на поминках Троянский Феодор громко — глуховат был звонарь — объявил, что новопреставленному уготовано райское место заключения. Вестимо каждому, подобные мажорные объявления всегда поощряют халтуру, как в старину называли поминальные трапезы.

Престранная, однако, вышла оказия.