Желтый караван

Генка знал, что задавать вопрос «почему» нельзя слишком часто. Нельзя же все время спрашивать, почему у Юрки есть пианино. Есть, и все. У Андрюхи вон даже отец есть, но этот вопрос самый страшный. Если об этом спросить, то мать поднимет лицо, будет неподвижным взглядом смотреть в потолок, а левая рука ее начнет хлопать по столу в поисках, наверное, коробки с папиросами «Беломор», хотя она уже «давным-давно» бросила курить. И мать несколько минут не опустит голову и ничего не скажет, даже если Генка от ужаса будет кричать и хватать ее за колени и за руки…

— На следующий год, может, я чего-нибудь придумаю. И ты уже побольше будешь. Надо жить нормально. Вопреки всему! Правильно? Ну… пока хватит сил. А? А эту Веруню!..

Веруня же с раннего утра начинала делать свое черное дело — пела. Вечером Генка умилял мать романсами и ужасал частушками.

— Что такое?! Молодая девушка! И где она нахваталась? (Мать имела в виду романсы.) Чушь! Примитив! Такое уж лет двадцать не поют! Это еще моя мама пела. Просто это… и смешно и грустно! Да?

И она иногда сама напевала, прежде почему-то отставив чашку и далеко отодвинув чайник, словно они своим убогим видом («стиль-утиль», как она говорила) мешали ей видеть прекрасное, наверное, прошлое:

Выйду ли я за ограду,
Снова вернусь ли потом —
В сумерках старого сада
Не отзовется никто…

Генка перестал спрашивать ее об отце, но слышал как-то в общем коридоре за спиной:

— Сиротинка бегает. А она-то что пережила!..

Он не понял тогда ничего и не очень задумывался об этом. Почти у всех его приятелей не было отцов.

Мать рассказала ему все, и он все понял лет через восемь или девять, когда давно уж и след простыл Верунин. Генка иногда встречал ее у проходной швейной фабрики. Она усмехалась и никогда не здоровалась. А вместо романсов Генка пел теперь что-то вроде: «Эй, рок, лэт гоу, рок, рок, рок!» И в это время как раз, главное, в их комнате наконец-то появился черный облупленный ящик на ножках — клавесин.

До этого клавесин стоял в гостиной у Юркиной бабушки, где, кроме того, обитала его мрачная, молчаливая «жена» — вполне современное пианино. Им с Юркой разрешалось «играть» на клавесине, крышка же пианино чаще всего, а потом уж и навсегда, была заперта на ключ.

Дело в том, что Юрку больше трех лет зря учили музыке. Учитель музыки дядя Жора, несуразно длинноногий, в узких черных брюках, важно упиравшийся тонкими руками в бока (издали, приближаясь по проселку, он был похож на портняжные ножницы), прежде всего говорил речь в окно, за которым в унылом ожидании вяло перебрасывались мячом Генка с Андрюхой:

— Дорогой Юра! Пойми, что я езжу из города не из-за денег! Для меня важно главное — люди, приобщенные мною к прекрасному! Твои товарищи гоняют мяч и теряют то прекрасное, на что жалеют средства их родители! А я посвятил свою жизнь музыке, Юра! (Генка иногда видел дядю Жору после урока у местного шалмана с музыкальной Веруней.) И чем ты лично отвечаешь мне, Юра?! Что ты сделал с прекрасным искусством за истекшую неделю?!

Вспотевший толстяк Юра с душераздирающей зевотой, беспомощно озираясь, погружал пальцы в клавиши, как в пасть крокодила… Кончался урок исполнением на всю улицу популярной мелодии «Страна родная Индонезия», которая у дяди Жоры превращалась в синкопированный гимн.

Только через три года почему-то выяснилось, что у Юрки нет музыкального слуха.

У клавесина же звук был нежный, с хрипотой и воем. Клавиши западали, на них потрескались или совсем с них исчезли костяные накладки. Но по скользкой крышке удобно было запускать волчок, медведь нападал на куклу Машу, прыгая по клавишам с левой стороны и производя «водопроводное» урчание, а Маша скакала по правой части клавиатуры, выделывая такие писки и стоны, что прозрачноглазая, невесомая Лика, для которой все это представление и устраивалось, всплескивала ручками и шептала, изнемогая:

— Ой, мальчики! Какое же смешное музыкальное сочинение!

Мать спрашивала у Генки:

— А играть-то на нем еще можно? По-настоящему?

— Юрка говорит, что еще можно.

— Откуда оно у них? От родителей?

— Вроде нет. Это Юркина бабушка зачем-то купила.

— А сколько оно может стоить?

— Он, — поправлял Генка, — клавесин. Я спрошу у Юрки.

Но забывал спросить.

Едва ли он замечал тогда, что мать ходит всегда в одной и той же юбке, что чуть не до середины лета ходит в галошах — тонких галошах на каблуках, из галош же виден верх туфель, а низа у туфель давно совсем нет.

— Они могут продать за шестьдесят новыми, — как-то сказала мать. Это была ее месячная зарплата.

— Придется денег опять занять, а то тебе совсем поздно будет учиться.

— А телевизор?

— Я уже говорила тебе. Запомни, что нельзя только потреблять, надо учиться что-то делать самому. Иначе жить скучно. Даже… бессмысленно.

И добавила:

— Так бы сказал твой отец.

Вскоре же и состоялся их разговор об отце.