Желчь

«Вотъ опять зима наступила, шестидесятая зима въ моей жизни, и такая же она суровая, такая же долгая, какою была и въ тотъ годъ, когда, при свт сальнаго огарка, подъ вой мятели и проклятья пьянаго отца, я впервые почувствовалъ холодъ жизни и обрадовалъ или опечалилъ, право, не знаю наврное, свою бдную мать первымъ крикомъ существованія. Боже мой, Боже мой, сколько перемнъ въ средствахъ, въ чувствахъ, въ убжденіяхъ пережилъ а въ эти шестьдесятъ ничмъ не отличавшихся другъ отъ друга зимъ! Съ какимъ телячьимъ восторгомъ привтствовалъ я первый снжокъ, крутившійся въ воздух, въ т дни, когда, въ какомъ-то капуцин — халат домашняго изобртенія — бжалъ я въ прискачку въ уздное училище съ ватагой Сенекъ, Ванекъ, Мишекъ, оставшихся на вки-вчные Сеньками, Ваньками и Мишками… Впрочемъ, виноватъ, одного изъ нихъ уже публично признали за Симеона — при отпваніи его тла… Коньки, салазки, снжки, осады снжныхъ крпостей, ледяныя горы, — все, все радовало маленькое, глупенькое сердчишко. Зато съ какой горечью, съ какой малодушной завистью встрчалъ я зиму, отправляясь въ легкомъ пальто на нелюбимую службу, не имя теплой одежонки и видя закутанныхъ въ енотовыя шубы богачей. Какъ я проклиналъ зиму, когда въ эту пору больная мать, завернувшись въ послдніе лохмотья, не могла отогртъ своего продрогшаго въ холодной каморк тла, и тихо, какъ догорвшая до конца свча, гасла, гасла до тхъ поръ, пока, наконецъ, вс свыклись съ мыслью о близости и необходимости ея смерти, и ршились по дружб изъявлять мн сожалніе, что я связанъ старухою по рукамъ и по ногамъ, что пора бы ей дать мн покой и не задать молодого вка. Эти намеки пробудили первые упреки моей совсти и сомнніе въ прочности человческихъ чувствъ, потому что эти же позорныя мысли, безъ моей воли, уже не разъ мелькали въ моей голов и заставляли создавать планы лучшей жизни, когда умретъ мать. „Нищета, нищета, — воскликнулъ я, поддаваясь отчаянію:- ты отняла у насъ все, даже сладость святой, безкорыстной любви. Твои члены любятъ другъ друга, покуда каждый можетъ добывать свою долю насущнаго хлба. Ты сдлала человка звремъ! Но, можетъ-быть, это только я такъ черствъ; можетъ-быть, только я такъ мало люблю свою мать, что въ меня закралась мысль о необходимости ея смерти? Нтъ, нтъ, тогда почему бы знали посторонніе люди, что эта мысль возможна? Какъ смли бы они оскорблять меня въ глаза, если бы эта мысль была нравственнымъ уродствомъ? Разк сметъ кто-нибудь сказать своему собрату: „Какъ жаль, что у тебя нтъ ножа, чтобы зарзать своего друга!“ Нтъ, моя мысль была нормальнымъ явленіемъ. Вс бдняки думаютъ такъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, и вс люди знаютъ это… Но вотъ мать угасла совсмъ, и мн осталось одно: купить гробъ, чтобъ сложить въ него худой трупъ, похоронить его и на другой день, чувствуя ознобъ, позавидовать участи покойницы. Какъ искренно ненавидлъ я тогда зиму, такую же точно зиму, какую я хотлъ бы продлить безъ конца черезъ десять лтъ посл смерти матери, выбившись изъ нужды, сидя въ собственномъ домишк, наслаждаясь долгими, темными вечерами съ молодой, чудной женою, любуясь рзвымъ огонькомъ въ печи, отдыхая подъ звуки любимаго голоса, шептавшаго мн „ты скоро будешь отцомъ!“ Какимъ нжнымъ, чуткимъ и женственно-нервнымъ существомъ былъ я прежде, какимъ черствымъ, сухимъ и суровымъ смотрю я теперь, и только тогда, когда я проклинаю прошлое, проклинаю ту зиму, съ которой начался внутренній переворотъ; только тогда я еще чувствую, что я человкъ, что во мн не все убито, что если у меня нтъ силы спасти падшаго, то есть силы бросить комокъ грязи въ лицо его враговъ… Вы любите потрясающіе разсказы, они васъ потшаютъ. Оно и точно: отрадно въ темой комнат, къ кругу друзей, среди прекрасной обстановки, послушать, какъ страдаютъ, какъ гибнутъ наши братья и, дослушавъ послдніе крики ихъ страданій, проклятій и позора, отправиться къ мягкой постели и чувствовать, что сонъ клонитъ сильнй посл всхъ этихъ прослушанныхъ ужасовъ, что на душ длается спокойне… Не вздумайте отвергать этихъ словъ, не вздумайте разсмшить меня до колотья увреніемъ, что вы этими разсказами хотите смягчить свое сердце, наполнить его состраданіемъ и любовью къ ближнимъ. Вздоръ! Не смягчить его разсказомъ, если его не смягчила жизнь! Она мечется въ глаза страшне самыхъ страшныхъ повствованій; даже я, задыхающійся отъ желчи, пропитанный ею до мозга костей, не могъ бы передать вамъ милліонной частицы ужасовъ жизни. Но тебя, блестящая львица модныхъ баловъ, тшутъ эти разсказы, потому что ты, видя въ нихъ, какъ оскорбляютъ и позорятъ развратники твою бдную сестру, можешь радоваться тому, что эти же люди трепещутъ передъ тобою и едва смютъ коснуться твоей руки на бал. Ты, накопившій имнье отецъ, читая про раздоры въ семь, неразлучные съ нищетою, радуешься своему богатству и убждаешься все сильне и сильне, что оно крпко и надолго привяжетъ къ теб покорность твоихъ сыновей. Ты, любящая матъ, слыша, что честная труженица неизбжно должна погибнуть въ нужд, а богатая втреница непремнно найдетъ жениха по душ и будетъ главою въ будущей семь, ты успокоиваешься насчетъ участи своей дочери и засыпаешь съ ясной улыбкой. Да, это все такъ, это все въ порядк вещей, людямъ никогда не надодятъ новыя подтвержденія ихъ силы, счастья и славы. Поэтъ съ трепетомъ прочитываетъ страницы, написанныя по поводу его произведеній, и спшитъ убдиться, что онъ все попрежнему первый пвецъ на родин, что все попрежнему раздаются стованія о малочисленности талантовъ, — и благодарить Бога за эту малочисленность, радуется, что въ теченіе десятковъ лтъ продолжается застой и не является никакого другого, боле могучаго генія… Слушайте же горькіе разсказы, наслаждайтесь, спите сладкимъ сномъ, будьте счастливы и, чтобы ваше счастье было еще полне, даже я, у котораго нтъ ничего, кром горя и жолчи, какъ подачку, какъ милостыню, какъ обглоданную кость, бросаю вамъ мой разсказъ. Вы его возьмете, вы насладитесь имъ, и я улыбнусь своей злобной улыбкой, потому что въ эту минуту мн удастся стать выше васъ, дать подаянье богачу отъ жалкой трапезы нищаго.