Жду и надеюсь

— Ой, уж он-то был мастер… Сам с пинчуков, с Заречья. По коже, по дереву, все мог. Только пыхал сильно, обожженный был газом. Через то в дуду не мог дуть, а любил дуже. До музыки был способный. Как радио в Груничах поставили, в клубе, палку эту выставили в небо, так ходил слушать, как играют. Сидит и слухает, будто пришитый… Такой вот нескладный. Ой бо!

Ты мог бы жить в иных землях, с иным народом, Шурка, потомок чуждого рода? Отец учил тебя многому, он открывал тебе целые миры, таившиеся в старых книгах, и рассказывал о прекрасных землях, о нежных и тихих людях, и прошлое превращалось в этих рассказах в легенду и манило, завораживало тебя. Если бы ожили твои мечтания о лазурных краях, ровных песчаных пляжах, юных и тонких женщинах в длинных платьях, о высоком солнце, негромкой и чистой речи, покое, радости долгой и легкой, как печаль… «снился мне сад в подвенечном уборе…», смог бы ты покинуть свой несчастный край, Шурок? Но ты же покинешь его, Шур, ты уйдешь безоглядно, как только свернешь от Груничей и, обогретый печалью и гостеприимством, скроешься в лесу… Ох, Шур.

…Они хохочут невпопад и, напившись, ругаются и скрежещут зубами. Ты можешь получить в ответ на открытую улыбку взгляд, полный подозрительности, и короткое, как зуботычина, «буржуйчик»… Тебе бывает одиноко и неразделенно даже в толпе у костра, но уйти от костра ты не можешь, потому что дальше — полное одиночество и ночь. Ты связан, связан, Шурка, ты не можешь уйти. И Павло, и Коронат, и Микола, и те безымянные, кого ты не видел, только слышал в крике, когда бежал за таратайкой краем болота, и многие другие, кого потерял в августе, в роте, а позже — в лесном отряде… ты с ними связан. Отбросить, забыть, признать свое особое право, а они — только соломка, перегной? Их дело ложиться костьми, выталкивая тебя, спасать, уводить?.. Павло на твоем месте, не задумываясь, зашагал бы, он побежал бы хищной рысцой к Груничам, он побежал бы, чтобы вручить письмо, приклеив к нему свою жизнь, как марку. Он бы не колебался. И Коронат отправился бы без страха, он только повздыхал бы, покряхтел и медленно, не отклоняясь, почапал бы к Груничам. Ты жил под защитой этих людей, Шурка, а теперь, оказавшись на семи ветрах, ты ищешь права на исключительность? Ты уйдешь в сторону и соединишь себя с теми, на портретах, строгими, застывшими, как в стеклянных банках, сумевшими оторваться, возвыситься, вскарабкаться по крутому булыжнику к особнякам Печерска, ты вернешься в то прошлое, от которого так настойчиво и мягко уводила своего мужа крестьянская дочь Данка?.. Нет.

Как было просто еще час назад, всего лишь час или два, когда они были все вместе, когда курили под брезентом, задыхаясь от общего дыма… Ты был счастлив с ними? Да-да! Да! Шурка, да ведь они питали тебя своим талантом, своим всеумением, спокойствием, своей ясностью, надежностью. Как назвать этот талант, кто знает? Он необъясним, как жизнь. Но этот талант, буйный и свободолюбивый, швырнул их в леса на гибельное существование, лишь бы не подчиниться, не поддаться, не лечь ничком, закрыв затылок руками.

…Шурка, ты должен сделать…

И этот талант, неуловимый, неподдающийся определению, жил в медлительном Коронате, в буйном безжалостном Павле, в певце и гармонисте Миколе, веселом разведчике… Что это такое?.. И в матери… Как она сумела стать вровень с отцом, как сумела провести его нежно и неоступчиво через все выбитые ступеньки? И революция, время, породившее тебя, разве это не разлив таланта, не протуберанец, не выплеск энергии, жгучей, но рождающей жизнь? Эти люди… они не могут немо терпеть будничные обиды и несправедливости, и если уж счастья — то всеобщего, невиданного, громогласного, если воли — то чтоб плескалась без берегов и полушарий.

О, Шурка, тебе бы жить и, постигнув загадку чужой и своей жизни, написать обо всем, рассказать, посеять слова хотя бы на малой лесной пашне, чтоб проросли потом, после тебя, для тех, кто будет жить в иное время.

…А на Лукьяновке маленький, пустой и покинутый дом, огород с поникшими прошлогодними стеблями подсолнухов, скрип фанерной двери на ржавых петлях, книжная пыль в дырявых шкафах, на Лукьяновке фельджандармы с бляхами. Далеко-далеко увезла всезнающая Данка своего длинного седого фортификатора и выводок светлоглазых — в белые поля России. Если бы ты вернулся, Шурка, ты бы сказал удивительные слова матери, ты бы сказал, что все понял в лесах, в последний час.

…Надо сделать.

*

— Ой беда ж наша падает, как дуб с горы… а тикать нема куды. Что ж они хотят, серые, в железных казанках на голове, совсем в запечье нас загнать? Что ж оно с нами будет? И ты, сыночек, не знаешь, и, мабуть, сам бог того не знает на спокойных небесах…