Жду и надеюсь

Ночной сумрак еще не выветрился из леса, прячется под деревьями, заползает под клочья тумана в низинах, а вдоль дороги, как ветер просекой, пробирается навстречу Шурке утро. Свет льется с опушки, с полей и, овладев пока еще лишь узким коридором дороги, постепенно вытесняет мглу, он ложится на лицо Шурки и приглашает к долгому и прекрасному празднику дня. Долгому…

Нет, не смотри по сторонам, Шурка, иди прямо, не дыши этим воздухом, свежим и острым, дующим как будто с моря, никогда еще не виданного тобой… может, оно где-то там, за лесом, недалеко?

Как не смотреть и не дышать, как? Еще километр-два до Груничей, совсем ничего, если шагать так, как он, размашисто, клонясь вперед, боясь оглянуться, боясь выпрямиться, словно бы катясь шаром, чтобы как можно дольше удержать первоначальную силу толчка.

Дорога качается лодкой на волне, то поднимает Шурку вверх, к песчаным и теплым вершинкам, поросшим белыми, угасающими березами, то падает в низины, пахнущие прибитой осенью мятой и крапивной глушью, дорога колышет Шурку и спешит показать ему лес, новый лес, уже непохожий на тот ночной, непонятный, переплетенный, пугающий. Рассвет стер путаницу мягким голубым ластиком, расчистил перекрестицу веток, убрал тени, страхи, кошмары, внес ясность и легкость. У нового леса тяжелая медь необлинявших дубов, желтые, недвижно повисшие нити березовых ветвей, рыже-зеленые, тончайшей резьбы ясеневые семилистья, которые неслышно обрываются с деревьев и, крутясь, взблескивая, летят к земле.

Такое утро, такой свет: лес для радости, для гляденья бесконечного, не для войны. Утро прощания и утро встречи; где-то близится, дышит, как обновление, зима. Может быть, нет ничего и не было: ягдкоманд, ночной стрельбы, «болотных утопленников», циркуляров.

Опушка сквозит светом, поднимает небо и вдруг с неожиданной простотой и легкостью передает Шурку полю. Простор охватывает мгновенно, берет, как на ладонь. Кругом широко и вольно. И очень тихо: все застыло в ожидании солнца. Как же ты нескончаем и неповторим, мир!.. Ох, Шурка, не давай места радости, не давай опутывать себя, рви нити!

Перед ним луг, сильный, не успевший увянуть луг с высокой некошеной травой, с зарослями вейника, в белом солевом налете инея и в каплях росы, а над лугом небо в нарастающей высокой голубизне, в алых и белых облачных полосках там, где ожидается солнце. Осень зажигает на лугу свои последние желтые огни, вспышки лютиков, кульбабы, курослепа, золотарника, пижмы далеко видны — цветы лукьяновских склонов, чернобыльских полян. И выше всех донник, искрящиеся фитили поднял он к небу, костровый, поджигающий утро донник, и пахнет от него знакомой медовой горечью.

Иди, Шурка, не смотри по сторонам, не оглядывайся. Но как не оглянуться, если из леса, оставшегося за спиной, враз потемневшего, неожиданно по-весеннему чисто промытым росой горлом зовет отлетный скворец и вторит ему из сосен посвистывание зяблика; последние предзимние песни леса. Купы осин разгораются и трепещут на рассветном ветру, алеют калины у опушки. Иди, Шурка, гляди прямо перед собой. Вот луг, высокая трава, возможное место для засады, и ты приглядись к инею, к росе — нет ли где темных полос, пятен, не тронут ли кем-то белый налет? Нет, луг чист… А там, за лугом, кривая полоса кустарника, которым поросли берега речушки, за речушкой — поле, озимь, с пробивающейся сквозь иней чистейшей, не осенней зеленью; поле поднимается круто и держит на гребне, за серым пояском из огородов, деревушку — ряд маленьких хат с очень длинными и ровными, очень высокими белыми дымками, вытянувшимися из неприметных отсюда труб. Настолько высоки эти дымки, что под ними теряется частокол из растущих в деревушке пирамидальных тополей. Дорога быстрой косой расчищает узкую и прямую полоску среди луга, спускается к темной, извивающейся, обросшей вербняком и ольхой речушке, кое-где разорванной запрудами тумана, дорога перепрыгивает через речушку по мосточку и, четко обозначившись на бело-зеленом заиндевелом склоне, убегает в село, как нитка в клубок. Дорожка мирная, зовущая, ласковая, похожая на полесское гостеприимство.

И все это и невелико, и необъятно. Мир. Нет врагов, нет крови, а вода в реках чиста и свежа. Боль и сладость, улыбка и слезы, ты, Родина. Никакой, самой долгой жизни не хватит, чтобы надышаться. Жить с тобой и унести тебя, наполнив душу,— вот счастье.

Одно утро. Только одно, и оно вмещает все.

Еще недавно завидовал он Коронату и Павлу, их быстрому и легкому уходу и был неправ… У них уже нет этого утра, они отдали его Шурке, как единственное свое богатство и как награду за то, что предстоит совершить ему. Утро — это очень много. Жажде жизни нет меры, проживи хоть сто лет, но даже на долгом веку такое утро может стать сладчайшим глотком.

Легкие белые облачные полоски на востоке вспыхивают весело и ало. Прямые дымки над хатами вдруг изгибаются и начинают виться вьюнками, оплетая что-то невидимое Шурке. Так рождается ветер, вскоре он становится ощутим, и пахнет он донником, летит из детства.