Жажда

– Что… что ты хочешь этим сказать? – У меня екает сердце. – Что именно он сделал?

Когда я задаю этот вопрос, его затуманившийся было взгляд проясняется.

– Это долгая история, – говорит он. – Я расскажу ее тебе как-нибудь потом, ведь сегодня утром на тебя и так уже свалилось более чем достаточно проблем.

– Это точно. Их хватило бы на много дней вперед.

Он вздыхает:

– Об этом-то я и хочу с тобой поговорить. Твоя первая неделя в нашей школе выдалась тяжелой.

Я жду, чтобы дядя продолжил, чтобы сказал что-то еще, но он долго молчит, просто-напросто сложив руки домиком под подбородком и пристально глядя на меня. Не знаю, зачем он это делает – то ли ожидает, чтобы я в чем-то созналась, то ли пытается подобрать слова. Видимо, все-таки второе – ведь мне не в чем признаваться, поскольку я не делала ничего плохого. У меня нет никаких секретов, особенно если сравнивать меня с человеком, который руководит школой для монстров.

Однако это затянувшееся молчание дает мне время подумать. Обо всем, что идет не так. Включая окончательную утрату мною контроля над моей жизнью.

Ведь гибель от свалившейся мне на голову люстры – это самая странная смерть, какую только можно представить. Что бы там ни говорил Джексон, вся эта история кажется мне такой дичью. Но внезапная, как гром среди ясного неба, потеря родителей показала мне, насколько легко можно погасить человеческую жизнь.

Я зажмуриваю глаза, пытаясь отогнать ужасные образы, теснящиеся в моей голове. Не дать горю, из-под бремени которого я только-только научилась выползать, придавить меня снова.

Должно быть, на моем лице отражается мука, потому что дядя вдруг прерывает свое молчание:

– Ты уверена, что чувствуешь себя нормально, Грейс? Эта люстра была огромна – и страшна.

Да, она была огромна и страшна, и я не понимаю, как случилось, что моя жизнь настолько вышла из-под контроля. Всего пять недель назад мы с Хезер ходили по магазинам в поисках платьев для выпускного бала и жаловались на сложность предуниверситетской программы по английскому языку и литературе. Теперь же я круглая сирота, живущая бок о бок с кучей самых разных сверхъестественных существ и с завидной регулярностью спасающаяся из лап смерти. Остается надеяться, что смерть не станет преследовать меня с той же неумолимостью и неуклонностью, с какой она убивает всех героев фильма «Пункт назначения».

– Да, со мной все нормально, – отвечаю я, потому что в физическом плане так оно и есть. На мне нет ни царапины – во всяком случае, свежей. – Просто я немного не в своей тарелке.

– Да ладно, Грейс. Даже для меня это стало психической травмой, а ведь меня там даже не было. Поверить не могу, что после такого ты всего-навсего чувствуешь себя немного не в своей тарелке. – Он неуклюже гладит меня по руке. Я знаю, он пытается успокоить меня, но глаза его, вглядывающиеся в мое лицо, полны тревоги.

Я стараюсь не подать вида, и, видимо, мне это удается, поскольку в конце концов он качает головой и откидывается на спинку своего кресла.

– Ты совсем как твоя мать, ты это знаешь? Она тоже хладнокровно относилась ко всему, что преподносила ей жизнь. Никаких слез, никаких истерик, только спокойствие и непоколебимость.

Когда он заговаривает о моей матери теперь, когда мне так ее недостает, я сжимаю кулаки и вонзаю ногти в ладони, чтобы не дать себе сорваться.

К счастью, дядя Финн не развивает эту тему, не продолжает говорить о невероятной способности моей матери спокойно реагировать на все, которую я не унаследовала от нее, что бы там ни думал мой дядя. Вместо этого он открывает что-то на своем компьютере и распечатывает.

– Ты правда уверена, что с тобой все нормально? Ты не хочешь, чтобы Мэриз осмотрела тебя? – спрашивает он, кажется, уже в тысячный раз.

Ну нет. Я знаю, Мэйси сказала, что Мэриз укусила меня, чтобы залечить мою артерию, но мне совсем не хочется опять допускать ее к моему горлу или к какой-то другой части моего тела.

– Честное слово, со мной все хорошо. Тебе надо беспокоиться не обо мне, а о Джексоне. Ведь он закрыл меня от осколков хрусталя.

– Я уже попросил Мэриз его осмотреть, – говорит он. – И потом приглашу его к себе, чтобы поблагодарить за спасение моей любимой племянницы.

– Единственной племянницы, – напоминаю ему я, возвращаясь к игре, в которую наша семья играла всю жизнь. Возвращаясь к какой-никакой нормальности в ситуации, которая совершенно не нормальна, и я хватаюсь за эту нормальность обеими руками.

– Единственной и любимой, – уточняет он. – Одно не исключает другого.

– Хорошо, хорошо, мой любимый дядя. Наверное, так оно и есть.

– Наверняка. – Его немного натянутая улыбка становится радостной, довольной, но она быстро гаснет, и между нами опять повисает молчание.

На этот раз я уже не могу не ерзать, не вертеться на месте – не потому, что нервничаю, а потому, что хочу побыстрее уйти и добраться до Джексона. Когда я видела его в последний раз, он явно был на грани, и мне хочется удостовериться, что ничего дурного не случится ни с ним, ни с кем-то другим.