Жаркие ночи

Мы ни о чем не говорили с набитыми ртами, в которых растекалась сладость, только все время переглядывались и улыбались друг другу. И я подумала, что так хорошо мне вряд ли было бы даже в постели, на шелковых простынях. Я пыталась запомнить все ощущения этих минут: близкий, вкрадчивый говор моря, обилие пьянящих цветочных запахов, тепло плеча Кевина, которого я слегка касалась. Когда еще это могло случиться со мной?

— В какой манере он пишет? — спросила я о его отце, когда с бананами было покончено и золотистые шкурки осели крупными лилиями на подносе.

Кевин задумался:

— У него нет единой манеры. Он экспериментирует в каждой своей работе.

— Наверное, это наивный вопрос… Но тебе нравится, как он пишет?

Он улыбнулся:

— Верно, наивный.

— Ну, прости! Я не слишком искушенный знаток живописи. Не хочешь, не отвечай.

— Я просто не знаю, что тебе ответить.

Нужно было отстать от Кевина, а я продолжала допытываться:

— Но ведь у тебя есть какое-то отношение к его работам?

И он ответил так жестко, как ни разу до сих пор не говорил со мной. Вообще ни с кем.

— У меня есть определенное отношение к нему. И я не могу отделить для себя художника от отца. Может быть, это неправильно.

«Я тоже не могу, — подумала я. — Эти проклятые чемоданы так и громоздятся между мной и моим отцом. Ни одному из нас не преодолеть эту гору».

Следовало бы сказать об этом Кевину, вдруг ему стало бы легче оттого, что не один он такой — сирота при живом отце. Но почему-то я не могла даже заговорить с ним об этих чемоданах.

— Я не должен тебе говорить, — внезапно произнес он с досадой. — Но я надеюсь, ты никому…

— Само собой, никому!

Кевин резко взмахнул рукой:

— Ты видишь, как он живет? Тебе нравится?

— Ну… — неуверенно промычала я, боясь попасть впросак.

— Шикарно, правда? И ты правильно заметила, он так живет уже несколько лет. Почти десять.

— Десять?!

— И все это время мама работает, как проклятая, чтобы выжить с тремя детьми. Пишет и пишет свои статьи днями и ночами.

Я уточнила:

— Она журналист?

— И хороший. Но у нее ведь никакой личной жизни. Совсем никакой. Разве это нормально? Только дети.

Заметив мой взгляд, Кевин оговорился:

— Ну, я, положим, уже не ребенок, и мне назначили стипендию, я не сижу у нее на шее, но у меня ведь две сестры! Еще школьницы. Им обеим хочется учиться, они чертовски способные девчонки, а отец упорно делает вид, что его это не касается. И еще говорит, что, мол, вообще не бабское это дело.

Это уже и меня задело за живое:

— Ах, вот как?!

— Это была последняя попытка, — жестко проговорил Кевин, сжав переплетенные пальцы. — Больше я не хочу иметь с ним никаких отношений. Не приеду, не напишу. До этого мама не раз писала ему, но он… Да ладно! Какое тебе дело до всего этого!

— Какое мнедело? Да я…

Вскочив, я схватила Кевина за руку:

— Пошли отсюда, пока он не выбрался из своих джунглей.

Мне вдруг представилось, как звери бросаются врассыпную, едва заслышав шаги Роберта Райта: «Могучий белый человек идет!» А он шагает себе, сшибая пальмы, жизнерадостный и беззаботный, с легкостью бросивший троих детей ради…

Впрочем, тут же устыдилась я, если б у меня обнаружился талант, о котором мне только мечтается, разве я не поступила бы точно так же? Судить поступки художника имеет право лишь такой же художник. А может, только Бог.

И, словно услышав мои мысли, Роберт вдруг ворвался к нам в комнату, забыв о своем обещании предварительно позвонить. Нас с Кевином одновременно бросило в жар, будто нас застали за чем-то постыдным. А ведь, если кому из нас троих и следовало стыдиться своих поступков, это были явно не мы.

— Я решил писать ваш портрет! — громогласно провозгласил Роберт, ткнув в меня пальцем. — Алисия, вас надо писать на фоне волн. В вас чувствуется похожая неуспокоенность. Идемте! Я знаю тут роскошную бухточку. Немедленно, скоро начнет смеркаться!

— Мой портрет…

До сих пор никому из моих знакомых, хоть и начинающих, но все же художников, я не казалась подходящей моделью. То, что моим лицом заинтересовался настоящий художник, мгновенно приподняло меня в собственных глазах. Мне вдруг почудилось, что мое лицо, мои руки, волосы и впрямь хороши так, что их следует немедленно запечатлеть на холсте. Если не для потомков, то хотя бы для современников.

Я покосилась на Кевина: почувствовал ли он то же самое? Он утверждал, что сам не умеет рисовать, но и не заговаривал о том, чтобы писать меня. Он мечтал запечатлеть тайских детишек. Они были ему интереснее, чем я со своим прекрасным лицом…

— Я согласна, — сказала я с излишней торопливостью, в которой тут же покаялась.

Взгляд Кевина прошелся по мне острым лезвием, но когда я повернулась, чтобы глазами спросить: «Ты против?», — он уже смотрел под ноги.

— Ты против? — проговорила я вслух.

— Я? С чего бы мне быть против? Это твоя сестра пропала, не моя.

«Господи, я кажусь ему бесчувственной скотиной!» — ужаснулась я.

— Мы собирались поужинать, — сообщила я Роберту, чтобы как-то завуалировать отказ.

Не следовало церемониться с таким человеком, но все же я не могла хамить ему в лицо. Никому не могла. Роберт поморщился: