Жадный, плохой, злой

– Какая разница? Ты не перебивай, а слушай сюда! – Дубов нетерпеливо прищелкнул перед собой пальцами и продолжил повествование: – В общем, предлагает мне поп этот в восстановлении храма поучаствовать. Как тут откажешь? Святое дело. Я его из кабинета в приемную выставляю, чтобы у него крыша не поехала, пока я буду при нем банкноты отсчитывать. А в приемной Ириша… – Дубов еле сдерживался, чтобы не расхохотаться раньше времени. – Поп глазами: хлоп! Готов. Стал Иришу в попадьи клеить. Житие, мол, у него без бабы тяжкое. Она ему: говорят, священники кастрированные все, чтобы от благих помыслов не отвлекаться… Он: поклеп!.. Ириша: ладно, проверим. – Тут рассказ прервался первым прорвавшимся наружу прысканьем. – В общем, когда я на шум вышел, поп об стены головой бился! Ириша ему рясу задрала и – о-хо-хо! – на голове узлом завязала. Попляши, святой отец! Верхняя половина как в мешке оказалась, а штаны с трусами – и-хи-хи! – до щиколоток спущены. Мальчики мои обхохотались. Поп целый час выход искал, пока с лестницы не загремел – у-ху-ху… – Наткнувшись на мой взгляд, Дубов вдруг стал серьезен, как перед телекамерой. – Учти, писатель, – сказал он, недобро прищурившись, – эта история не для широких масс. Быдлу нужна вера. Церковь нуждается в быдле. Умный политик этим пользуется. Я ведь денег этому попу все-таки дал. И на храм, и на лечение переломов. Он в обиде не остался.

– Еще бы! – воскликнул я. – Такая честь! Подачку из рук избранника народа получил, с его любимой дочерью пообщался. Она у вас, оказывается, шалунья. Жаль, у меня в молодости такой подружки не было. Уж я бы ей показал пару-тройку веселых приколов! Это ей не со священником развлекаться!

По мере того как звучала моя едкая тирада, лицо Дубова менялось к худшему, словно у него вдруг приключилось прободение язвы. Это означало, что внутри него произошло полное нарушение кислотно-щелочного баланса и душевного равновесия. Именно этого я и добивался. Оскорбленный в лучших чувствах папа Вова вполне мог выставить меня взашей и поискать себе другого придворного биографа, посговорчивей. Существовала также вероятность немедленной расправы надо мной, но была она мизерной, поскольку в Дубове сохранялось слишком много качеств шута горохового, чтобы считать его законченным деспотом. Итак, какую же кару он выберет для меня: позорное изгнание или казнь?

Не последовало ни того, ни другого. Посуровев до некоторого сходства со своими каноническими изображениями на плакатах, Дубов медленно процедил:

– Жалеешь, значит, что не познакомился с Иришей раньше? Что ж, это дело поправимое. Вот кликну ее сейчас и велю тебя тоже без штанов оставить. Гонору сразу поубавится.

Не знаю, какую там он кнопку нажал, а может быть, Ириша слушала наш разговор по громкой связи, но в кабинете она возникла незамедлительно. Сравнить ее с чертиком, выскочившим из табакерки, не позволяли лишь монументальные габариты.

– Тут у меня писатель совсем распоясался, – пожаловался Дубов. – Хорошо бы поучить его кротости и смирению, как залетного попика, помнишь? Я бы и сам его обломал, но он лично с тобой захотел поближе познакомиться. Уважишь гостя?

– Без вопросов, – откликнулась папина дочка Ириша, размашисто шагнув вперед.

Я поспешно вскочил, и отнюдь не этикет был тому причиной. В сидячем положении я ощущал себя перед Иришей жалким пигмеем. Оказавшись на ногах, превратился в маленького проказника, которого собирается отодрать за уши решительно настроенная тетенька. Несдержанный язык поставил меня в крайне неприятное положение. Как можно назвать мужчину, получившего взбучку от юной девицы? Да никак! После такого позора он никто. Дубов придумал наилучший способ указать мне мое место и заставить впредь держать свое недовольство при себе.

– Сам подойдешь или заставишь за собой гоняться по всей комнате? – осведомилась Ириша не предвещающим ничего хорошего тоном.

Из-за бесчисленных веснушек ее молочно-белая кожа казалась покрытой налетом ржавчины. Волосы, заплетенные в тугую косу, обтягивали череп так туго, что он выглядел неестественно маленьким в сравнении с остальной фигурой. При взгляде на ее эротическую амуницию мне вспомнилось выражение «чертова кожа», хотя я понятия не имел, что она представляет собой на самом деле. Золотистые заклепки на черном сверкали, подобно созвездиям в ночном небе. Ботфорты на массивной подошве не придавали Ирише особого изящества, зато позволяли ей горделиво возвышаться надо мной, заранее презирая столь жалкого соперника.