Зерна

— А подохнешь — и думать некогда, — поддакнул Яков. — Закрыл глазки да лег на салазки.

Падала роса. Влажнела трава. Промытое небо бесшумно горело закатом. Слепым белым цветом подернулись лужи.

От конторы послышались голоса и стихли.

— Не болит нога-то? — спросил Яков.

— Ничего. — Прон посмотрел на пустую улицу. — Как мужик не поймет, что он первый человек. Ты, Яшка, все мудростью бьешь, мол, отцы так говорили. Говорили: хлеб всему голова?

— Как же! Хлеб — хозяин, закуска — гость.

— Хлеб — голова, значит. А мужик чем думает? Я тоже, ума не хватало, говорил сначала — не троньте мужика, дайте ему пожить. А что же его не трогать, и кого еще трогать, если дери с мужика шкуру, он терпит.

— В бога многие не верят, — вставил брат.

— Дерут и с верующих, — успокоил Прон. — Э, да не о том я.

— Я поседлаю, да и с богом, — решил Яков. — Ты тут будь. — Видя, что Прон хмур по-прежнему, посоветовал: — А ты не колотись за всех-то, а то доколотишься.

— Я теперь думаю, раз так все пошло вперехлест, самый момент мужикам за ум взяться. Да, вишь, как со мной-то повернулось.

— Обойдется, даст бог.

— Получается, что из-за моей бабы людей обидят. Как мне глаза после этого поднять? Разве что глаза выколоть, — тоскливо сказал Прон, — слепым ходить. Так ведь в лицо плюнут. А уйти куда, так я не уйду, куда я без Вятки денусь.

— Что ты в самом деле! — рассердился Яков. — Поймут люди.

— Хрен-то, — только и сказал Прон. — Нет уж, так давай сделаем. Ты для страховки уезжай куда знаешь. Пересиди. Не век тут им быть. Меня пусть, — Прон махнул рукой, — не велико горе. Матери нет, некому слезы лить. Жена молодая, найдет… ты присватайся. Черт! — оборвал он себя. — А где зарок, что ее пощадят!

— То-то, — сказал Яков, — мелешь языком не знай что.

Мимо колодца охранник провел связанного Анатолия. Прон отвернулся.

19

От избы Захара Шарыгина, срезая углы тропинок, шагал к братьям Шатунов. Сапогами он ошаркивал уже созревшие мокрые метелки конского щавеля. Разошелся с председателем. Шагнул через сточную канаву на дорогу и, вминая подошвы в песок, приблизился. Песок прилип к головкам сапог, смешался с цветочными семенами. Шатунов топнул поочередно сапогами, сбил и песок и семена.

— Поговорить надо, Прон Яковлев, — сказал он. — Ты извини, Яков, дело мужское.

— И он не баба.

— А чем я мешаю? — спросил Яков.

Шатунов щурился, молчал.

— Иди, Яков, — отослал Прон брата.

Яков, слова не молвив, взял жеребца за повод, потянул. Жеребец, вздрагивая ляжками, двинулся за ним.

Прон проводил взглядом брата, повернулся к Шатунову. Тот мотнул головой.

Они шли деревенской улицей, которой тысячи раз ездил Прон. Он подумал, что редко ходил по ней пешком, только когда жена была в девках.

«Да и много ли я с ней ходил? — подумал он, — Затянула ямщина, как собаку в колесо». Сколько он помнил, почти всегда спал одетым. Ночь-полночь, стук в окно: запрягай! Сыт или голоден, кому какое дело! Мерзнешь, выпьешь на станции шкалик, рукавом утрешься, и айда — пошел дальше. Жена появилась — стало хорошо. Жена, как и все крестьянки, уважающая занятость делом, заботилась о нем. Прон и выпивать-то почти перестал, все к ней торопился. «Полгода и пожил-то», — подумал он.

Они шли рядом безлюдной улицей. В эту весну мало ездили по ней, трава наступала с боков, год не поезди — зарастет. Свернули в проулок. Со стороны глядя, можно было подумать, что идут два мужика в лес за дровами или траву косить.

Вышли за деревню. От земли тянуло теплом. В низинах копился туман, выползал на взгорье. Взгорье было изрезано на наделы. Некоторые были засеяны, другие пестрели лебедой, вьюнками, те, что пониже, купавками. Овсы уже мешались: посреди зеленого желтели лоскутья созревающего.

Шатунов спросил:

— Если я в деревне останусь, то как?

— Никак, — ответил Прон. — Оставайся.

Шатунову больно стало от того, что он всегда везде будет чужим, но боль тут же заменилась привычной злобой.

— Стой! — приказал он. Голос его прозвучал хрипло. Шатунов отхаркнулся. — Ты, как знал, босиком шел. Я разуваться заставлял.

— Вон что, — сказал Прон. — Что же вы тогда сколько времени хреновину пороли?

— Я тебе объяснять не собираюсь, а только одно скажу напоследок: за Анну и за дом не прощу.

— Эх, Ванька, — устало сказал Прон. — Тебя науськали, ты поверил. Ты бы людей спросил, а не Захарку. — И спокойно добавил: — Не тяни, злобу растеряешь.

— Крестись.

Прон усмехнулся.

— Беги!

— Не побегу.

— Торговаться будем? — спросил Шатунов, вытаскивая из кобуры маузер. — Торговаться не будем. Ты побежишь!

— Нет, не побегу.

— Трусишь?

— Нога болит.

После паузы, во время которой Шатунов думал, что ответить, Прон сказал:

— Бежать не побегу, а пойти пойду.

Он пошел назад в деревню, ожидая, что Шатунов выстрелит. Но было тихо. Прон не выдержал и повернулся. Он думал, что ушел далеко, но Шатунов, так и не доставший маузер, стоял почти рядом.

— Трудно? — спросил Прон.

— Боишься: спина мокрая.