Земля — Сортировочная

P . S . Эта глава сеиду лехкомыслена, но на самом деле есъ жыстокое обличенее войны и насилея. Однажды я четал книжку, как на Землю прилетели марсияне, и там было написано, что они обращалис с людьми, как люди со скатом. Вот я в этой главе и пешу, что война обращается с людьми как со скатом, со свиньеми. Хотя боров и на самом деле улетел, он есь литературный обрас, где на войне люди становяца свиньями, пушечным мясом, свиной тушонкой. Хочица закончетъ главу словами поэта: солнечному миру — да! да! да! ядирному взрыву — нет! нет! нет!

ГЛАВА 11. Как я oc в o б o дился

Чтобы стала ясной судьба бесценной информации, за которую заплатил жизнью шпион Бабекус (но которая все–таки попала в руки врага), вернемся на несколько минут в дом Барбариса. Тем более что и моя судьба зависела от этого.

Дядя Толя примчался домой от тетки Рыбец, которая все ему про меня рассказала, и тихо–тихо, совершенно неподвижно стоял в дверях. Барбарис мышью сидел за печкой и тоже не издавал ни звука. Так они подлавливали друг друга на шум, как на блесну, и наконец, не дождавшись результата, дядя Толя позвал:

– Борька! Барбарис молчал.

– Борька!…

– Чего? — неохотно отозвался он.

– Поди сюда.

– Зачем?

– Поди, кому сказал!

Барбарис тяжело поднялся и вышел к отцу.

– Ты о чем давеча с Вовкой за воротами говорил?

– Ни о чем… — занудливо ответил Барбарис.

Они посмотрели друг другу в глаза, как пистолеты дуэлянтов. Дядя Толя стал рывками вытаскивать свой широкий ремень из петель на штанах.

– Я вот тя щас научу, как с отцом надо говорить, — многообещающе сказал он.

– Бать, ты чего?… — заныл Барбарис, косо глядя на ремень.

– Тогда о чем с Вовкой болтал?

Хлопая ремнем по ноге, дядя Толя навис над сыном, грозно вылупившись на него и схватив за рубашку на животе.

– Ночью на Тиньву идти хотели… — гнусавя, соврал Барбарис и шмыгнул носом.

– Врешь! — констатировал дядя Толя и тряхнул его. — Сымай штаны!

– На вагонах кататься собирались… — уже безнадежно ответил Барбарис и увидел, как ремень злобно взвился над головой отца и щелкнул.

– Врешь, врешь! — яростно закричал дядя Толя и принялся трясти Барбариса, размахивая ремнем.

Огромные слезы покатились из глаз несчастного Барбариса. Голова его болталась из стороны в сторону.

– Говори! — загремел отец.

– Он на станцию посыла–ал!… — не удержавшись, раскололся Барбарис и разревелся совсем. — К Пал–кину–у!…

– Зачем?! — не унимался отец.

– Сказать, что все шпионы–ы!…

– А почему к Палкину?… Говори, не вой!

– Сказал, что там Штаб и Карта–а!…

– Так! — страшным голосом воскликнул дядя Толя, словно ему внезапно отдавили ногу. Он стал лихорадочно всовывать ремень обратно. Надо было срочно предупредить Лубянкина.

Я же, злой, как комар, сидел в погребе.

Точнее, не сидел, конечно, а томился. На ощупь я сразу нашел банки с солеными огурцами и долго прикладывался к их запотевшим бокам своим раскаленным ухом. Успокоив боль так, что изнывал только непосредственно сам черешок, я принялся за обследование.

В погребе было тесно, холодно и грязновато. У стен стояли ящики и мешки, на полках — штук миллион банок. Наверх вела прочная лестница. Я забрался туда и сквозь щели, вывернув голову, посмотрел на волю.

Выбраться было сложно.

Я спустился обратно и с большим трудом вырвал штук шесть ступенек внизу у лестницы. Седьмую я тоже выдрал, но оставил еле–еле держаться. Потом я отыскал банку с вареньем и откупорил ее. Теперь оставалось только ждать и надеяться.

Спустя минут десять замок наверху лязгнул, и светлый проем закрыла морда тетки Рыбец.

– Ты здесь? — спросила она.

– Здесь, тетенька, — тоненько ответил я и взял на изготовку банку с вареньем.

– Принимать будешь, — сказала Рыбец кому–то наверху и полезла вниз.

Ее туша медленно, как гусеница, поползла по лестнице, пока роковая ступенька не хрустнула под стопой. Туша надо мной дрогнула, квакнула, а потом грянулась на пол, тюкнувшись, словно сырое яйцо.

Я поднял банку с вареньем и опрокинул над головой тетки Рыбец. Варенье в один миг окатило ее верхнюю часть. Рыбец вжала в плечи обтекаемую, как фюзеляж, голову, жирно блеснувшую в свете с улицы, и, откупорив рот, прохрипела:

– Ерепена крача!…

Крупные клубничины ползли по ее лицу. Я взлетел вверх по лестнице и носом к носу столкнулся с Лубянкиным.

– Э, пацан… — непонимающе сказал Лубянкин, и я, переволновавшись, вдруг ухватил его за этот самый нос.

– Адбузди, — плачуще попросил Лубянкин.

Я толкнул его назад. Он засуетился, открывая мне дорогу.

– Не дергай, дядя Лубянкин, — предупредил я, вылезая на свет. — Носоглотку отойму!

Он не шевелился: стоял, оттопырив зад, расставив руки, зажмурившись и оскалившись. Я обошел его по вершине горки, куда вела нора погреба, разворачивая, как флюгер. У Лубянкина по щеке покатилась совсем не милицейская слеза. Я отпихнул его и запрыгал вниз, во двор.

– Гаденыш! — вскрикнул Лубянкин и, махая руками, устремился вслед за мной во двор дома тетки Рыбец.

Я уже ничего не боялся.