Здравствуй, мишка!

Но в глаза медведю смотрят. Смотрели и те трое охотников у костра, когда зверь пожаловал к ним в гости. Смотрят и на лесных тропах и часто по-хорошему расходятся. Почему же медведь не проявляет агрессии в этих случаях? Потому ли, что на него смотрят именно добро? Или, может, человек просто пугается, и его глаза, его поза выражают только испуг и принимаются медведем как «белый флаг»: ведь признается же поза капитуляции, такой «белый флаг» у собак, когда собака, просящая пощады, опрокидывается на спину перед более грозным противником... У собак «лежачего» не бьют. А может быть, такое же правило существует и у медведей? Не знаю... Пока ничего не знаю, пока только восьмой километр пути по северным дорогам, места здесь шумные, и медведей вокруг почти нет — они отступили, ушли дальше в лес.

30-й километр пути

Сразу за Глубоким озером начиналась новая широкая дорога. Ее проложили, видимо, совсем недавно через гнилое лесное болото, заросшее малиной, кривыми березками и дуплистой ивой. Дорога уходила дальше в лес. Под ногами гравий, крупный, упругий и пыльный от сухого лета. От дорожной пыли поседели кусты малины у полотна дороги. Поседели густо — дождей давно не было. К полудню солнце припекло так, что тащить по открытому месту тяжелый рюкзак я мог без остановки не более тридцати — сорока минут. Следующие двадцать — тридцать минут я сидел на краю дороги, откинувшись спиной на рюкзак, старался отдышаться и отчаянно отбивался от комаров.

В жаркое болотное лето комары, казалось, сходили с ума. Они выбирались из зарослей ивы несметными полчищами, от которых темнело небо, и хищно сваливались на все живое. От комаров не помогали никакие мази. Лицо потело, мазь тут же смывалась потом, и комары с утроенной яростью снова набрасывались на тебя. От этих насекомых было только одно спасение — вода. Если по дороге мне попадался ручей или не очень грязная лужа, я тут же останавливался, сбрасывал рюкзак и бежал к воде умыться. Смыв мазь и пот, я мог спокойно отдыхать несколько минут — комары будто теряли меня на это время, не лезли к лицу, хотя сплошной серой массой копошились на рукавах куртки, на коленях брюк, старались просунуть свои острые хоботки сквозь ткань.

Так и шагал я по лесной дороге через болото, воюя с комарами и с потяжелевшим от трудной дороги рюкзаком, до тех пор, пока не заметил впереди себя дымок.

Дымок поднимался над самой дорогой и лениво, сонно тянулся все дальше вверх, теряясь, тая там вверху в свете жаркого летнего дня. У небольшого дымного костра на корточках сидел мальчишка и длинной ивовой палочкой что-то помешивал в старом, черном от густой копоти чайнике, висевшем над медленным огнем. Мальчишка варил крепкий, почти черный чай, от которого, как от спелой черемухи, долго вязало рот.

К костру из болота почти тут же выбрались двое мужчин. Их лица казались прокопченными, задубевшими, как у египетских мумий. На голове у каждого были белые куски материи от комаров. Комары старались подобраться к этим прокопченным людям с тыла — они пытались заползти под белые платки-шлемы сзади, но концы платков все время двигались и скидывали с плеч жужжащие отряды насекомых.

Двое мужчин и мальчишка-подросток заготавливали на болоте ивовую кору. Содранная со стволов кора связывалась в пучки — тукачи. Тукачи выносились из леса и на обочине дороги ждали попутной машины. Это был тяжелый труд — заготавливать кору, «драть корье». А потому больше двух-трех дней лесные старатели здесь на болоте не оставались. Комары донимали и этих терпеливых людей.

У костра мы разговорились. Густой дым отгонял насекомых, и хотя дымом было не очень приятно дышать, никто из нас отодвигаться от костра не желал. Увидев у меня ружье, заготовители принялись рассказывать о лосях, которых вокруг, по их словам, было очень много.

Лоси пока меня не интересовали, а о медведе никто не упоминал, и самое ценное, что вынес я из нашей беседы, это то, что по дороге нет-нет да и ходят машины, возят гравий на тридцатый километр, куда новая дорога уже добралась.

Не успел я отпить из кружки и трех глотков крепкого, вяжущего чая, как из-за поворота вырвался и, резко затормозив, замер около нас тяжело груженый самосвал.

Этот самосвал и увез меня от комариных полчищ и доставил туда, где оканчивалась дорога.

В конце дороги на берегу небольшой речки стоял вагончик дорожного сторожа. Речушка именовалась Осиновкой, а дорожного сторожа звали Андреем.

Андрей оказался рыбаком и охотником, хотя ни путной снасти, ни путного оружия у него не было. Две блесны, хлыстоватое березовое удилище с куском капроновой лески и ружье без патронов — вот и весь его арсенал.

Ловить рыбу Андрей ходил без ружья, брал только удилище и коробку с червями. На червя рыба ловилась только вечером, а днем хариус, что водился в реке, предпочитал оводов. Как и заготовители коры, Андрей прежде всего напоил меня крепким чаем, без которого, по его мнению, в такую парную жару никак нельзя, и тут же повел вверх по Осиновке на рыбалку.