Здравствуй, мишка!

Наконец озеро укрылось первым льдом. Лед крепчал с каждым днем, но был не прозрачным, а мутным, седым — такой лед редко оставался лежать до весны. Это была первая примета того, что тепло еще вернется, что озеро снова откроется темной, дымящейся водой, — и примета подтвердилась. Мороз опять отступил, и лед на озере растащило, разбило теплым южным ветром. И снова я ждал, когда вернется зима, когда уляжется сырой ветер и когда вместо него потянет суровым холодом с севера, а на небе появятся, наконец, большие морозные звезды настоящей зимы.

Но южный ветер не стихал, сплошная мутная мгла, что висела над крышей моего дома, никак не уходила, и каждая новая ночь, как и предыдущая, слепо и тяжело опускалась на пустую лесную деревушку. В такие ночи я подолгу не спал, топил печь, записывал в дневник все, что осталось в памяти от недавних встреч в тайге, и неприятно, тревожно слышал за окном изводящий вой ветра.

Я жил тогда в пустой лесной деревушке один. Еще совсем недавно рядом со мной был мой Верный, который успел к зиме подрасти. Наверное, с собакой было бы куда проще, а может быть, и веселей. Но Верный погиб, не пройдя со мной до конца все лесные дороги 1965 года. Собака заболела, у меня не было для нее никаких лекарств, и я мог только как-то успокоить, согреть своего верного друга.

Я укладывал собаку рядом с собой на лавке у печи, укрывал ее одеялом. Утром я поднимался с лавки, шел к умывальнику, на озеро за водой, за дровами, а собака, потеряв в болезни все свои силы, оставалась неподвижно лежать на месте и только по оставшейся еще привычке — не потерять хозяина — чуть заметно поводила следом за мной полузакрытыми, тусклыми, догорающими глазами.

Верного я похоронил недалеко от своего дома, как хоронят обычно собаку-друга.

В Москву я вернулся только в декабре. Работа, встреча с друзьями, стопки непрочитанных журналов, что дожидались меня с самой весны, — все это сразу отодвинуло недавние лесные встречи. А память о тяжелой осени, о трудной зиме, память о собаке, оставшейся навсегда там, в лесу, казалось, никогда не вернет этим встречам их тепла, радости, а оставит только грусть и вряд ли так скоро позовет меня обратно в лес.

Но в конце января я получил письмо, простую, бесхитростную весточку от Петра, с которым летом мы вместе пасли на лесном пастбище телушек, ловили рыбу, пекли в русской печи хлеб. В письме говорилось о том, что в лесу по зиме был Василий, охотился, искал куницу, что с весны в лесную деревушку вряд ли отправят теперь стадо, так что на озере будет тихо, и что снега сейчас так много, что в лес не пробраться теперь, поди, и на охотничьих лыжах...

И что-то сразу изменилось во мне с этим письмом, что-то остановило разом всю мою городскую суету, и уже в конце января я стал снова собираться обратно в свой лес.

Зачем? Что собирался искать я дальше?.. Глухие таежные озера я уже нашел. Я видел и волков и лосей. Встречался с медведями. Отыскал в лесу все старые тропы, подновил на них стрелочки и тески, что указывали путь по тайге. Всего этого мне вполне хватало, чтобы сесть за письменный стол и начать работу над книгой. Что же еще собирался я открывать для себя в знакомом лесу, на берегах знакомых озер? Не знаю. Но с каждым днем все чаще и чаще вспоминал я теперь избушку на Долгом озере, которую отыскал только по осени и подправил, вспоминал лодку, которую починил и на всякий случай убрал подальше от полой воды в кусты. Я вспоминал свой котелок, оставленный в домике на берегу лесного озера, свой топор, свое повидавшее виды одеяло, которые тоже, наверное, ждали меня там, в лесу... По ночам мне снился огонь в печи, как наяву, видел я во сне шнур перемета и слышал, как в глубине озера на этом шнуре тупыми толчками отзывается громадина-щука, попавшаяся на крючок.

В окно моей московской комнаты все еще бились городские метели-сквозняки, еще приходилось спускать от мороза уши лохматой шапки, но я уже знал, что зима уходит. Острое чувство приближающейся весны не могло меня обмануть. Это чувство обострялось, становилось беспокойней и нетерпеливей, когда слышал я за окном первую песенку-колокольчик большой желтогрудой синички. А потом первая капель, первая сосулька, первая лужица на дороге, первый клочок-проталина оттаявшей весенней земли и на этой дымящейся проталине первые, уставшие с дороги, весенние грачи.

Я уже собирал вещи, готовил снасть, снаряжал патроны, хотя и знал, что попасть в лес по весне с грузом почти невозможно. Не знаю, как бы дожидался я отъезда, если бы рядом со мной не было тогда Бурана.

Бурана я принес домой маленьким месячным щенком-кутенком. Буран был лайкой, и у него к месячному возрасту уже поднялись острые, чуткие ушки и веселым калачиком загнулся к спине хвостик-крючок. Я возился со щенком все свободное время. Носил его гулять, учил слушаться, а когда мой будущий пес крепко спал в корзинке, я старался представить, как мой Буран вырастет, как станет большой собакой и как вместе с ним мы будем мирно жить на берегу Долгого озера в небольшой лесной избушке, жить рядом с таежными птицами и зверями.