Завтрашний царь. Том 2

Она была рослая, властная и крикливая, потому что иные в воровском ряду не задерживались. Ей сказали о сыновьях, она не поверила. Шла багровая, гневная, отмахивала руками. Сейчас обличит вралей, сейчас разгону задаст!

Кокша лежал поперёк гребной скамьи, свесив одну ногу за борт. Менёк – под скамьёй, вытянувшись вдоль полоза. Сломанный хребет Кокши не бросался в глаза, только вывалился на щёку язык. У Менька чёрные потёки пролегли изо рта и ушей. Руку брата он так и не выпустил.

Мать замерла над ними на крутом берегу. Рогожные балахоны и оружие обизорников не имели значения, она видела только одно.

– Уби-и-и-или!.. – взмыл над Отоками раздирающий вопль.

Карасиха заходилась звериным рёвом, топала, плескала руками, рвала ворот и бусы, сдёрнула с головы намёт, словно он внезапно стал тесен. Слушать и смотреть на простоволосую было так страшно, что у ворги затихли прочие голоса. Карасиха же набрала воздуху для очередного безумного крика, стала из багровой чуть ли не синей, взмахнула длинными рукавами летника… умолкла, грянулась оземь.

– Жила в голове лопнула! – ахнули шегардайцы.

– Будто не ведала, чем сынки балуются?

– А то и ведала. Что ни торговый день, в воровском ряду посиживала.

– Слыханы речи, санник Вязила у ней своё выкупал.

– Баяла, тёмные люди к двери подкинули. Знаем теперь.

– И пожалеть бы, ударом потуканную, а не жалеется…

Верешко слышал от старших, как в Беду подавалась и стонала земля, раненная до самых глубин. Кажется, в мире снова что-то рвалось. Творилось небывалое. Отрицающее порядок вещей.

Прибежали ещё черёдники. На сплетённых руках примчали Другоню. Узнав о случившемся, юный жрец сам бросился было на Кабрину воргу, но мигом задохнулся: где ему, слабогрудому.

– Он Моранушки Справедливой доброе чадо. Ему суть вскроется.

– Тот раз, по молитве, истинно видел.

– А Люторад где? Постарше небось, и говорит красно.

– Люторад – уста обличающие. Иным занят.

Другонюшка запел хвалу Царице, властной открывать врата смертей и рождений. Верные подхватили. Верешко повторял слова, памятные с младенчества, но лишь устами, не сердцем. Что-то в нём противилось и боялось, он сам не понимал что.

– А ведь я Радиборову лодку видел в ночи, – проговорил стоявший рядом седобородый рыбак. – Сюда шла, на вёслах двое сидели.

– Дела чудовые! – Другой сосед Верешка даже петь перестал. – Ночью гребли, теперь безвидно лежат! Может, сама Правосудная злочинствами утомилась?

Рыбак передёрнул плечами:

– У Правосудной земных рук в достатке. Котляры же в город заглядывают?

– Что им не заглядывать, если сам державец дворцовый…

– Сокрыто, – летело из уст в уста сказанное Другонюшкой. – Перст Владычицы, стало быть, на возмездие обратился.

Один человек, усердней других тянувший хвалу, при этих словах вдруг закрыл рот и начал пятиться прочь. На него неволей оглядывались, он присел и бросился вон из толпы. Верешко узнал Комыню, схоронившего дурочку-дочь… и будто очнулся.

В мире творились великие и страшные чудеса, но не останавливались черпаки водоносов, и на кипунах у мирских трудников подводило тощие животы. Верешко обогнул вершину залива и во все ноги помчался привычным путём.

Никто не заметил, как от носового пня лодки отлипло маленькое чёрное пёрышко. Ветер подхватил его, понёс прочь по воде.

Находка в Кабриной ворге наполнила город слухами и пересудами и не отпускала до ночи. Чего только не наслушался Верешко, развозя на своей тележке, помимо съестного, пузатые баклажки рассола!

Якобы в сутолоке кого-то спихнули в воду и упавший орал, барахтаясь подальше от мертвецов, а люди облегчённо смеялись.

Потом явился с домочадцами младший Радиборович – Радята. Тогда вспомнили шегардайскую Правду. По разбойным делам старшака семье надлежал поток, двору – разграбление. Купца Радибора в городе не сильно любили, а двор у него был ох богатый!

– Тут-то, желанные, Радята шапчонку измял и бух на колени! Дозвольте, речёт, сперва брата честно похоронить! А потом уж, речёт, на всё твоя воля, Господин Шегардай!

– И чем кончилось?

– Там жрец был, чтоб на благо людям советовать. Он и приговорил: отдайте, мол, суд праведному царевичу.

– Вона как! Старцам-то донесли?

– Донесли. Старейшины недолго рассуживали – сказали, быть по сему.

Другие слухи пускали по хребту мороз, но как их отменишь?

Баба Опалёниха жила дальше всех, поэтому прибежала последней. Единственный сынок, наглядочек, зеночек, свет несказанный, сидел у весла, развернув голову, как у живых не бывает. Другоня сказал, что Хвалька заставили свалить в лодку тела, потом грести через плёс. А когда причалил – скрутили шею без жалости.

Опалёниха при виде мёртвого сына замерла столбом и начала меняться. Жутким-нажутко. Почернела, закатила глаза под лоб…

– И убийц прокляла? Правда, что ли?

– Правда святая. Материнским словом великим.

– Чтоб земля не носила, чтоб стрелы печень прошли, чтоб черви глаза выели. Вот!

– Сама прочь повернула. И сейчас по городу ходит, Хвалька зовёт.

– Встречных спрашивает: не ты ли сына обидел?

– Ох, страсти, желанные! Ох, дела небывалые…