Завсегдатай

Но он словно заново родился, услышав фамилию командира «Товарищ Беков!» Все в нем сжалось от боли и мук, когда ясно и четко спросили.

— Когда у вас впервые родилась идея о Гаждиване?

— Я здесь воевал, — начал вспоминать Беков — Когда мы победили басмачей, то оказалось, что выиграли лишь пустыню. Страшную, безжизненную пустыню. Я сказал воинам: «Только тот воин настоящий, кто способен не только хорошо убивать, но и посадить здесь деревья…»

Гаждиванцы, утомленные долгим ожиданием, вдруг начали стучать по гнилым стенам, били кулаками, словно звали, кричали и умоляли, забыв о том, что комната эта еле держится и что с потолка на стол падает штукатурка.

Эгамов выбежал к ним. Гаждиванцы перестали стучать, спросили:

— Отец Кулихан, а о нас будут говорить?

Эгамов замахал руками, чтобы они молчали и не делали больше глупостей, чтобы просто распахнули окно и смотрели и слушали бы командира и, если нужно, поддержали бы его.

Когда он вернулся в комнату, старики уже стояли возле окна и тихо и свято глядели на все происходящее.

— Товарищ Беков, для чего вы вернулись в Гаждиван после стольких лет странствий?

Беков весь сник от этого вопроса, опустил голову, думая, что не стоило ему действительно возвращаться сюда. Нуров достаточно силен и умен, чтобы сделать все лучше. Он, Беков, только обуза для него.

А у Эгамова опять заныло сердце. Он растерялся и не мог понять, отчего это его храбрый и доблестный командир ведет себя так странно и нерешительно, тем более что вся эта комиссия, молодая, ничего не смыслящая в жизни, не имеет права осуждать его.

Он ждал ровно столько, сколько позволяла выдержка, но командир — проклятье на твою седую голову, Кулихан! — молчал. И тогда Эгамов встал, он больше не мог, он сказал, обращаясь к уважаемой комиссии:

— В злой пустыне змеи, скорпионы, разная тварь жалила нас с командиром! Но мы не страшились, ибо видели в своей жизни тварей похлеще — басмачей! Разве не так, товарищ Нуров и товарищ Турсунов? И вы, товарищи комиссия, и вы еще спрашиваете, зачем вернулся командир к теплым очагам нашим и святым могилам своих воинов? Мне стыдно и больно! — голос его сорвался. Секунду он молчал и видел, как шепчется комиссия, глядя на него не то с укором, не то с сожалением. Видел и лица земляков, гаждиванцев, в окне, и сына Маруфа, который делал ему подбадривающие знаки.

Он продолжил:

— Помню, когда уезжал от нас командир, он сказал: «Добрый Кулихан, я оставляю тебе и другим воинам этот город, и вы должны строить его, чтобы люди жили счастливо…» И вы посмотрите, какой теперь этот город! Командир сказал: «Я доволен городом!» Гажди-ванцы! — обратился он к своим землякам, подбегая к окну. Стал трясти их за руки, хлопать по плечам… — Разве вы не любите свой город?

Ленивые гаждиванцы секунду молчали, собираясь с мыслями, и тоже заговорили, но больше между собой, чем с комиссией:

— Да, большой город у нас… Зять мой работает в гостинице.

— У нас три гостиницы.

— И есть нам где бриться и детей своих брить. Одиннадцать парикмахерских у нас…

— А сапожные мастерские? Сапоги продырявятся — мигом новую заплату поставят…

— Есть у нас где и керогазы чинить. И насосик для примуса вставить. И веник купить не проблема.

— Четыре слесарные мастерские у нас. В одной сын мой работает.

— Бани, бани не забудьте…

— Но вот что-то с рекой у нас…

— Словом, — сказал Эгамов, делая знак гаждиванцам, чтобы замолчали, — всего у нас вдоволь…

Но Беков перебил его. Собравшись с силами, он сказал:

— Я хотел бы, чтобы ты замолчал, Кулихан.

Усталые глаза его то и дело закрывались.

— Да, да, командир, — Эгамов поспешно сел. — Говорите, командир.

— Почему я вернулся сюда? — начал говорить Беков, но очень медленно, нехотя. — Не знаю, поймете ли вы меня, молодые люди… Мне хотелось бы остаток жизни побыть с теми, кто помнит меня. И мне казалось, что Гаждиван именно такое место. Здесь я оставил своих воинов — одного из них вы только что слушали… Нигде я не был столько, сколько в Гаждиване. Каждые семь-восемь месяцев меня перебрасывали на новое место, и нигде я не успевал завершить начатое дело. Я тот, кто всю жизнь нужен был для ликвидации прорыва. Прорыва на шахте, на заводе, на канале… И так продолжалось до тех пор, пока взамен не пришли более молодые, более энергичные, более грамотные люди. И я отошел в сторону…

Беков кончил, а все сидели, понурив головы в тишине, будто давно ожидали ее, чтобы в молчании лучше разобраться в том, что сейчас говорилось.

Молчали и за окном. Маруф кусал губы.

Только Турсунов встал и, не проронив ни слова, вышел. Люди во дворе расступились, и он сел на кусок рельса, обхватив голову.

— Исхак, — сказал тихо Нуров, — ты приехал не только к Кулихану. Все мы, и я, и Турсунов, весь колхоз, помним тебя и любим.

Беков ему не ответил.

Маруф просунул руку в окно и с трудом коснулся плеча Бекова:

— Дядя Исхак, идемте домой. Не надо больше объяснять ничего.

Беков встал и, поддерживаемый Эгамовым, вышел из конторы.

Когда проходили мимо Турсунова, Турсунов поднялся и долго смотрел на своего бывшего командира влажными от слез глазами.

Но тут все услышали Нурова: