Завоевание Константинополя

Как и у Робера де Клари, божественный промысел, по Жоффруа де Виллардуэну, всего отчетливее обнаруживает себя в чудесах, но и в этом отношении представления обоих хронистов в немалой степени разнятся между собой, не говоря уже об их отличии от взглядов церковных бытописателей. Повествование историка из Шампани совершенно свободно от «священных небылиц», которые, хоть и изредка, однако, все же дают себя знать в рассказе Робера де Клари. Собственно о «чудесах» как таковых (в принятом тогда понимании, соответствовавшем ветхо- и новозаветному, — возвращение зрения слепым, исцеление калек наложением рук, сбывшиеся знамения, предвестники гибели или спасения и пр.) Жоффруа де Виллардуэн говорит только однажды, а именно, почтительно, хоть и кратко, рассказывая о проповеди Фулька из Нейи (§ 1). В остальных же случаях «чудеса Господни», как они видятся хронисту, — это просто неожиданные и потому представляющиеся необъяснимыми для разума повороты в развертывании той или иной конкретной ситуации, которые возникают во время крестового похода и которые происходят притом, по Виллардуэну, непременно в благоприятную для крестоносцев сторону (§ 175, 182, 475). Иными словами, в его изображении «чудо Божье» — это не непосредственное, воочию (буквально!) зримое (или домысливаемое) вторжение небесных сил в историю людей, а лишь непостижимое самим участникам событий проявление Божественного промысла в человеческих деяниях и судьбах. «Механизм» его действия остается скрытым, неведомым, находящимся «за кулисами» исторической сцены — налицо лишь реальные плоды этой «небесной работы», явственно сказывающиеся в крутых извивах, превратностях происходящего.

Такого рода «чудом» рисуется, например, встреча беглого византийского царевича Алексея с крестоносцами, когда он после своего визита к германскому королю прибыл в Верону: здесь, в Ломбардии, завязываются переговоры, в конечном итоге которых поход примет в дальнейшем совершенно новое, никем до того не предполагавшееся направление — на Константинополь. Рассказ об этом, по сути переломном для крестоносного предприятия, эпизоде Жоффруа де Виллардуэн, обращаясь к своим слушателям, начинает такими словами: «А теперь послушайте-ка об одном из самых великих чудес и об одном из величайших происшествий, о которых вы когда-либо могли слышать» (§ 70). «Величайшее чудо» и вместе с тем «происшествие» — это в сущности всего-навсего авантюрная эпопея юного Алексея и связанные с нею дипломатические усилия, которые вскоре приведут к заключению сделки между предводителями крестоносцев, царевичем и поддерживавшим его Филиппом Гогенштауфеном (§ 91—94, 98—99), а в последнем случае обернутся захватом Константинополя.

Другой пример «чуда», как его трактует историк из Шампани, — события, ближайшим образом предшествовавшие первому завоеванию византийской столицы крестоносцами (1203 г.) 17 июля 1203 г. отряды «пилигримов», находившиеся у ее стен и готовые к бою, выстроились лицом к лицу против отрядов узурпатора Алексея III, в десять раз превышавших их по численности; ни та ни другая сторона не отваживаются двинуться навстречу противнику, но ничто не предвещает ни отступления, ни тем более бегства узурпатора из столицы — ведь он располагает таким превосходством сил! Напротив, крестоносцы ощущают себя в крайне угрожаемом положении. «И знайте, — торжественно восклицает хронист, — что никогда Бог не доводил какой-либо народ до большей опасности, чем та, которой он подверг их [пилигримов] в этот день» (§ 181). К общему изумлению, вечером того же дня Алексей III отвел свое войско ко дворцу Филопатон; крестоносцы поскакали вслед отступавшим грекам. Решающей схватке тем не менее так и не суждено было произойти: враждебные действия прекратились, «как того хотел Бог». И, сообщая далее о поспешном ночном бегстве Алексея III из Константинополя, Жоффруа де Виллардуэн добавляет: «А теперь послушайте-ка о чудесах нашего Господа, как они великолепны повсюду, где ему угодно [их сотворить ]» (§ 182). И здесь «чудо» — лишь крутой и нежданный исход, казалось бы, неумолимо надвигавшегося боевого конфликта, исход, до самого конца остававшийся неясным и даже чреватым, быть может, роковой опасностью для «пилигримов»; сам же по себе акт божественного вмешательства и тут остается где-то за пределами реально происходящего. «Чудо», в изображении хрониста, опять-таки предстает чем-то абстрактным и лишь материализуется во внезапной перемене хода событий, от которой в выигрыше оказываются возлюбленные чада Всевышнего.