Завоевание Константинополя

И все же «критика», на которую отваживается Виллардуэн в адрес «пилигримов», — это, если можно так выразиться, апологетическая критика. Она ведется в определенных границах, имеет несколько общий характер и осуществляется в умеренно-снисходительных тонах. Хронист уходит от изложения ряда острых эпизодов, рассказ о которых мог бы бросить слишком темные пятна на «поборников справедливости». Он совершенно не останавливается — это хорошо подметили, между прочим, американские историки X. У. Азар и Р. Л. Уолф — на бесчинствах крестоносцев в завоеванном ими Константинополе[102]. Если Робер де Клари перечисляет по именам рыцарей, которым доверили было охрану добытых сокровищ и которые принялись укрывать украденное и присваивать ценности, не дожидаясь общей дележки (гл. LXXXI), если негодующий пикардиец предъявляет настоящий обвинительный акт расхитителям «общего добра» (а ведь для его охраны выбрали, по Виллардуэну, «из самых надежных французов и венецианцев» — § 252), то «маршал Романии и Шампани» довольствуется кратким указанием на «строгий суд» сеньоров над расхитителями, приговоривший многих из укрывавших добычу к повешению (§ 255). По сути и этот факт, рисующий неприглядный облик захватчиков, хронист старается преподнести так, чтобы смягчить впечатление, которое его рассказ мог бы произвести на аудиторию, в каком-то выгодном для предводителей направлении, поддержав их репутацию добропорядочных военных командиров (граф де Сен-Поль повесил даже одного из своих рыцарей — § 255).

И вторая оговорка хрониста: с его точки зрения, коль скоро и не все «пилигримы» суть достойные рыцари, ибо они бывают подвержены алчности, обнаруживают малодушие, совершают непростительные ошибки в столкновениях с врагом, выказывают неосмотрительность и пр., тем не менее линия поведения крестоносцев в целом, прежде всего их главарей, заслуживает одобрения повествователя. Недаром ведь Всевышний в критических ситуациях вмешивается в события, дабы не допустить окончательного и полного поражения «пилигримов». В рассказе о невзгодах, постигших крестоносцев после захвата византийской столицы в 1204., встречается немало упоминаний о понесенных ими неудачах, сопровождавшихся гибелью людей, но посреди всех этих бед, когда против латинян отовсюду поднялись многочисленные противники, греки и болгары, «Иоаннис» — во Фракии (§ 311), Феодор Ласкарь — в Малой Азии (§ 312—313, 320, 322—323), Лев Сгур и Михалис — в Греции (§ 301, 331), Бог проявляет милосердие и жалость к «своим». Враждующие маркиз Монферратский и император Бодуэн Фландрский примиряются между собой (§ 299). Крестоносцы, терпя одну неудачу за другой, тем не менее порой даже одерживают триумфы — схватывают и казнят ненавистного Морчуфля (§ 306—308), берут в плен «предателя» Алексея III (§ 309); неожиданно для самих себя они побеждают врагов, хотя по численности значительно уступают им (§ 319, 323, 329, 338). Короче, Господь не оставляет «пилигримов» своим милосердием в самом отчаянном положении, когда уже их самих покидает всякая надежда и они считают свое спасение чудом Божьим (уход «Иоанниса» из Дидимотики — § 432, победа латинян, соединившихся с частью греков, над болгарами и освобождение пленников «Божьей справедливостью» — § 447; отступление «Иоанниса», покинутого куманами, из-под Адрианополя в 1207 г.— § 475).

Таким образом, определенный «критицизм» и видимая объективность хрониста на практике оборачиваются той же апологетикой, составляющей, о чем уже было сказано, суть «теории случайностей».

В хронике налицо и другие, в большей или меньшей степени заметные, элементы апологетически тенденциозного освещения истории крестового похода, в первую очередь деяний его предводителей и слабее — рядовых участников[103].

В величественно-эпическом обличье предстает с ее страниц престарелый и немощный телом, но доблестный и сильный духом, умудренный опытом венецианский дож Энрико Дандоло. Он напоминает героев chansons de geste, какого-нибудь Оливье, если не самого Карла Великого (из «Песни о Роланде»), которому почти равен по возрасту, а главное, с которым сходствует величием души и отвагой[104]. Рассказывая о нем, хронист, по меткому замечанию Ж. Дюфурнэ, мобилизует весь арсенал доступных ему выразительных средств, чтобы воспеть его геройство, стойкость, мужество. Чрезвычайно эффектна сцена, когда в разгар напряженной схватки за Константинополь на суше и на море в июле 1203 г., посреди шумного боя, исход которого долгое время остается неясным, дож отдает повеление высадить его самого на берег со знаменем св. Марка в руках (§ 173). Это вызывает общее воодушевление, и в результате крестоносцы овладевают 25 башнями — победа настолько неожиданная, что бароны вначале «и поверить не могли» (§ 175).