Завещаю вам жизнь.

Объяснению с Эрвином предшествовала неделя горьких раздумий и ночных слез. До нее дошли слухи, что Эрвин перестал появляться среди общих друзей, отказался выступить на процессе в защиту двух рабочих парней, избитых наци, но обвиняемых в нападении на этих подонков, что Эрвин намеревается вступить компаньоном в какую-то юридическую фирму.» Она отказывалась верить. Не может быть! Разве не Эрвин ядовитее всех издевался над мелкими буржуа, готовыми бросаться из крайности в крайность: на подъеме революционного движения они исполнены решимости развивать мировую революцию, а при первых неудачах кидаются в объятия реакции, лишь бы спасти собственную драгоценную шкуру? Разве не Эрвин рассказывал ей об основах марксизма, объяснял политику партии и говорил, что для честного человека существует лишь один путь — путь последовательной, бескомпромиссной борьбы с империализмом, то есть путь коммуниста? Разве не Эрвин шел в первых рядах первомайской Демонстрации тридцатого года, и разве не Эрвина тогда избили штурмовики?

Ей исполнилось двадцать. Она жила среди людей, превыше всего почитавших личный успех, благополучие, лояльность. И видела, что за это ее ближние готовы платить любой ценой: ценой унижений, удушения человеческих чувств, надругательства над собственным «я», равнодушия к несчастью других.

Эрвин был с теми, кто хотел перевернуть этот мир. С теми, кто жаждал справедливости. С теми, кто не хотел новой войны.

Эрвин рассказывал ей о Советской России, о Ленине.

Разве мог Эрвин изменить?! Разве мог отречься от своих взглядов?!

Человек, сообщивший ей о намерении Эрвина вступить в юридическую фирму, которая будет заниматься делами немецких национальных меньшинств в соседних с Германией странах, был партийным функционером. Она встречала его на собраниях молодежи, слушала его горячие речи.

— Помни, Инга, — сказал этот человек, — каждого из нас могут ждать разочарования в отдельных людях. Я знавал многих интеллигентов, на словах готовых идти с партией до полной победы, перенести с ней любые трудности, а на деле изменяющих, как только подвернется лакомый кусочек капиталистического пирога. Есть, к сожалению, такие болтуны. Но их надо вырывать из сердца. Инга. Забывать о них. И не страдать из-за какого-то ренегата. Ренегат не стоит того, чтобы переживать.»

Но она-то страдала! Она не могла вырвать Эрвина из сердца, забыть о нем!..

Встретиться с Эрвином сразу после разговора с тайным функционером ей не удалось: внезапно Эрвин уехал в Чехословакию, позвонив ей только с вокзала- две недели прошли в томительном ожидании и внутреннем смятении. Наконец она услышала его голос:

— Здравствуй, маленькая! Это я! Приехал! В приемной редакции царила обычная предвыпускная суета.

Возле ее стола топтался с полосами в руках корректор, просил доложить Вольфу, что хочет переговорить относительно статьи, содержащей критику муниципалитета.

— Хорошо, — сказала она в трубку. — Мне необходимо срочно увидеться.

— Мне надо хотя бы умыться, — шутливо ответил Эрвин.

— Я освобождаюсь в восемь, — сказала она. — Ты можешь встретить?

Эрвин помолчал. Очевидно, его насторожила холодная сдержанность тона.

Потом ответил, как всегда, весело:

— В половине девятого на углу, возле нашей «фотографии». Устраивает?

— Устраивает, — ответила она.

Весной в половине девятого улицы Берлина кажутся пронизанными голубоватой дымкой. Еще совсем светло, но сумерки уже угадываются. Люди никуда не спешат: тем, кто кончил работу, хочется подышать воздухом, а безработным вообще некуда торопиться... Их «фотографией» они с Эрвином называли маленькое ателье, где как-то снялись вместе, поделив полученные карточки поровну. Эрвин уже стоял на углу, высокий, светловолосый, с платом через плечо. Женщины оборачивались на него. Ей хотелось броситься к Эрвину, обнять его, спрятать лицо У него на груди. Она нарочно замедлила шаги. Если рассказанное правда...

Эрвин увидел ее. Улыбнулся, но улыбка вышла тревожная.

— Алло! — сказал Эрвин. — Тебе нездоровится?

— Нет, все в порядке, — сказала она. — Как съездил?

— Что-нибудь случилось? — спросил он, беря ее под руку.

— Пустяки, — сказала она. — Обычные редакционные распри... Куда мы пойдем?

— Я бы выпил кофе, — сказал он.

— Нет, — сказала она. — Потом... Устала. Хочется побыть на воздухе. Мне надо поговорить с тобой.

Она почувствовала, что Эрвин внимательно смотрит на нее. Сделав несколько шагов, он сказал:

— Ну что ж... Мне тоже это необходимо.

Он остановился, подзывая такси.

— У тебя появились деньги? — спросила она.

— На такси хватит, — ответил он, открывая перед ней дверцу. — Разве мы не можем позволить себе хотя бы такую роскошь?..

Шофер отвез их на Зальцзее.

В аллеях парка, тесно прижавшись друг к другу, сидели молодые парочки, степенно прогуливались, чета за четой, пожилые супруги.

За столиком кафе-молочной, расположенном на берегу озера, Эрвин положил ладонь на ее руку. Она отняла руку, сделала вид, что разглядывает ленивых лебедей, плавающих по тихой воде. Официант принес взбитые сливки, булочки и кофе.

— Итак? — спросил Эрвин. — Ты хотела о чем-то спросить?