Застава в степи

Закончив куплет, Генка остановился. И как только я поравнялся с ним, он прямо как на сцене заговорил:

— Эту песню точно про них сочинили. Верно, Сенька? Ну, сам рассуди. Жили они где-то далеко-далеко от наших мест. Может быть за тысячу километров, а может и больше. Бросили свои дома, свои фабрики и заводы и поехали вот сюда, в глухую степную сторону, чтобы строить коммуну.

— Это ты про кого? — уточнил я.

— Все про них, про коммунаров, о которых мне вчера старшина рассказал, а после отец подтвердил. Вот были люди, не то, что нынешнее племя. Богатыри — не вы. Плохая им досталась доля. — Генка заулыбался и даже приплясал: — Смотри, Сенька, и Лермонтов про них написал. Прямо в самую-самую точку попал.

— Ну, это ты сочиняешь, — остепенил я Генкин пыл. — Лермонтов жил в девятнадцатом веке, а коммунары были после революции.

— И что ж, что жил в девятнадцатом, — не согласился со мной друг. — Потому он и великий, даже гениальный, что знал: будут коммунары.

Мы бы, наверное, спорили до вечера, а может, и дольше, но за пригорком блеснула широкая полоса пруда. Под лучами полуденного солнца пруд не был голубым или зеленым, как обычно, он походил на плоскость, покрытую алюминиевой краской, той самой, что покрасили у нас в поселке все цветочные вазы, единственный железный столб и памятник Ленину.

Забыв о споре, мы, на ходу сбрасывая рубашки, побежали к воде. Когда мы вдоволь набултыхались и жара стала для нас совсем не страшной, потому что по нашим спинам и животам бегали гусиные мурашки, мы плюхнулись на песок и несколько минут молчали.

Нет, что бы там ни говорили педагоги-воспитатели, а хорошо вот так накупаться сколько тебе влезет, а потом наваляться в горячем песке. И при этом не слышать команду: дети, в воду; дети — из воды; дети, повернитесь на спину; дети — лягте на правый бок…

Немного обсохнув и согревшись, Генка заговорил, и и голосе его уже не было прежнего упрямства.

— Ладно, пусть будет по-твоему. Только я тебе сейчас такое расскажу, что ты сам согласишься со мной.

— Ну давай, — миролюбиво сказал я и приготовился услышать его самую заветную тайну. Я знал, что прежде чем начать рассказ, Генка потребует с меня клятву. Только на таких условиях он доверяет мне свои секреты.

— Только ты поклянись, что никому, даже отцу родному не проговоришься до тех пор, пока я тебе не разрешу? — потребовал мой друг.

— Клянусь чем хочешь.

— Если разболтаешь, останешься на второй год в шестом классе.

Давать такую клятву за неизвестную тайну было страшновато, но, подумав о том, что до начала учебного года еще два месяца, а до конца целый год, я согласился.

— Давай предложим Фаине начать поиски коммунаров. Завтра я положу пакет с донесением, и «Аврора» снова отправится в путь. И опять ты будешь капитаном, а я боцманом.

— А вдруг это неправда, Генка?

— Голову даю на отсечение — правда. Вот только надо узнать, уехали они отсюда или их расстреляли. Я, как отец, думаю, что их расстреляли.

— Так вот слушай, — приподнялся на локтях Синицын. Генкино лицо вдруг удивленно вытянулось. Я посмотрел в ту же сторону и увидел, что прямо на нас едет газик директора совхоза Дмитрия Петровича Журавлева.

— Чего бы это он сюда? — спросил меня Генка.

— Не знаю. Может, тоже искупаться.

— Да он только что с моря приехал, — не поддержал меня Генка. — Будет он тебе после этого Черного моря в нашем болоте купаться.

В душе я не согласился с другом. Почему это вдруг наш пруд стал болотом и почему Дмитрий Петрович не может в нем купаться, если сам его строил в первый год приезда. Ведь до него в совхозе не было ни единого пруда и ни одной рыбешки. А Журавлев привез буровиков. Они пробурили скважины и теперь в каждом отделении есть свой пруд, а в пруду карпы и сазаны. Нет, Генка загнул про болото, но спорить было некогда, потому что газик уже подошел к самой воде и из него действительно вылез Дмитрий Петрович. Роста наш директор богатырского и полноты необыкновенной. Все говорят, что полнота у него нездоровая, от больного сердца. А я так думаю: от объедения. Один раз я видел, как Дмитрий Петрович съел полкило сыра и сказал, что это он только закусил перед обедом. А голос у нашего Журавлева, как иерихонская труба. Что это за труба, я не знаю, но бабушка так говорит о директорском голосе.

Дмитрий Петрович снял соломенную шляпу, сбросил белый полотняный пиджак и направился к нам.

— Ну как водичка, авроровцы?

Он называл нас авроровцами после того, как побывал на одном сборе и рассказал нам про свою службу юнгой на настоящей легендарной «Авроре».

— Градусов двадцать пять, — ответил Генка.

— Как в тропиках, — поддержал разговор Дмитрий Петрович. — Там, если меньше, местные жители считают уже прохладно. Да, — вспомнил Журавлев, — вы почему не в лагере?

— Да мы… — залепетал Синицын, — вот зашли… А Семен это…

— Что «это»? — насупился Дмитрий Петрович, отчего его полное добродушное лицо сделалось похожим на буддийский памятник. Мне было неудобно молчать и ждать защиты от беззащитного Синицына и я сказал:

— Сначала я пошел за Генкой, а потом сюда.