Заре навстречу

Мама застенчиво улыбнулась и снова произнесла:

- Шнелль, шнелль шпацирен, шнелль...

А Тима шел рядом с мамой и, сжимая в руке тяжелую железную свайку, думал о том, что хоть мама и ругала его за свайку, но все-таки увидела: Тима не трус. И за то, что он не трус, она простила ему свайку.

Но когда подошли к ресторану "Эдем", мама повернулась к Тиме и произнесла повелительно:

- Ты не выбросил? А ну дай сейчас же!

- Чего дай? - пробовал оттянуть время Тима.

- Ну, эту ужасную штуку.

По сурово сведенным бровям мамы Тима понял: сопротивление бесполезно и протянул маме свайку.

Мама взяла ее с брезгливой гримасой.

- Какая гадость! - И бросила свайку, смешно, поженски замахнувшись.

Тима хорошо запомнил то место, где упала свайка, и потому не протестовал.

- Мою свайку выбросила, а сама из "бульдога" стрелять не умеешь, так лучше б мне его подарила.

- Только посмей когда-нибудь прикоснуться к моему ридикюлю, испугалась мама, - я не знаю, что с тобой тогда сделаю!

- К ридикюлю, - иронически сказал Тима. - Настоящие большевики его на поясе в кобуре носят, а ты в ридикюль засунула. Просто смешно даже.

- А мне в ридикюле удобней, - категорически заявила мама. - И вообще я больше на эту тему с тобой не разговариваю.

Когда подымались по темной лестнице ресторана "Эдем", Тима поймал мамину руку, прижался к ней лицом и сказал в ладонь одними губами:

- Мамуся, какая ты у нас с папой храбрая! Знаешь, у меня до спх пор ноги дрожат. Когда ты на земле сидела и в него целилась, у меня даже в животе что-то тряслось, я все боялся, что промахнусь в него свайкой.

Но мама расслышала только, что у Тимы дрожалл ноги и тряслось что-то в животе; испуганно потрогав ладонью его лоб, спросила встревоженно:

- А у тебя нет температуры? - Потом сказала решительно: - Если ты не будешь обвязывать грудь под поддевкой моим платком, я больше не стану выпускать тебя на улицу. Куда ты девал мой платок?

Не мог же Тима сказать маме, что обвязал ее платком ногу коню! И он проговорил с рассеянным видом:

- Позабыл дома на подоконнике.

- Чтобы я тебя больше не видела без платка! - приказала мама.

- Хорошо, - согласился Тима.

А где он возьмет платок, когда Васька изгрыз его зубами в клочья? "Ничего, мама, наверное, забудет, - успокаивал себя Тима. - Мало у нее дел с революцией, чтобы еще про платок помнить!"

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Среди военнопленных был чех-художник, его звали Ярослав Важек. Горбоносый, с белым, словно выточенным из кости лицом, такой бровастый, что казалось, у него от уха до уха тянется одна сплошная бровь, он плохо говорил по-русски и, когда мама приходила, начинал так улыбаться, что бровь его заползала, как мохнатая гусеница, на лоб. Он первым приносил маме стул, вытирал сиденье платком и, щелкая каблуками, произносил шепотом:

- Пожалуйста, сидеть.

Он очень здорово рисовал картины углем и даже тайком нарисовал маму. Он изобразил ее вроде богородицы, с печальным лицом, и только на коленях у нее вместо младенца сидел Тима в поддевке и в валенках...

- Вы Мадонна, - объяснил Важек. - Мадонна русской революции.

- Ну что за глупости! - рассердилась мама. Но у нее покраснели не только щеки, а даже ее высокая шея, - Извините, - огорчился чех. - Я буду рвать, если вас это обидело.

- Нет, нет, что вы! - испуганно сказала мама.

Чех свернул рисунок в трубку и, протягивая его маме, попросил:

- Возьмите, пожалуйста.

Мама колебалась.

- Мама, - сказал Тима с отчаянием, - ну я же тоже нарисованный.

- Хорошо, я тебе дам тебя, - сказал Важек и хотел оторвать кусок от рисунка.

- Нет, зачем же портить? - нерешительно произнесла мама.

Тима принес домой картину и приколол кнопками над кроватью. Потом с гордостью показал ее папе:

- Гляди, как взаправду. И что валенки чиненые, все есть.

Папа долго разглядывал рисунок. Потом задумчиво пощипал бородку, искоса поглядывая на маму, наконец произнес сухо:

- Странная фантазия. Кстати, ты здесь выглядишь значительно моложе.

- Ты думаешь? - обидчиво сказала мама.

- И глаза, глаза, я бы сказал, комплиментарно сделаны. Он тебе итальянский разрез придумал.

- Ничего он мне не придумал! - Мама подошла к зеркалу и, внимательно посмотревшись, заявила вызывающе: - Просто ты, Петр, привык не замечать во мне интересную женщину.

- Зато он заметил. И долго ты ему, так сказать, позировала?

- Петр, как ты смеешь!

- Но позволь, это вполне допустимый термин для натуры, которую изображает художник.

- Нет, ты не это хотел сказать! - горячо воскликнула мама. - И вообще, если тебе неприятен рисунок, я могу его спрятать.

- Я в живописи не настолько разбираюсь, чтобы судить компетентно, сказал папа и, пожав плечами, произнес скучным голосом: - Если тебе нравится, пусть висит. - Но не сдержался и съязвил: - Хотя, может быть, достойное место для этой картины - косначевская галерея.

- Если ты будешь издеваться, я разорву ее.

- Прости, я не хотел тебя обидеть. Но рисунок...

- Я больше не хочу с тобой на эту тему разговаривать, - решительно заявила мама.

Папа молчал и только вздыхал тоскливо и протяжно, изредка виновато поглядывая то на картину, то на маму.