Заре навстречу

Парамонов, не дожидаясь конца митинга, пришел домой и тотчас улегся на нары, сладко позевывая.

— Ох, и отосплюсь я сегодня за весь год вперед!

— Ты почему с митинга ушел? — спросил Анисим.

— А чего там делать?! Избрали командиром, ну и пошел домой отсыпаться.

Дуся опустила глаза и упрекнула:

— Что ж вы сразу не сказали, что воевать уходите?

Разве отцы так делают?

Парамонов быстро сел на нары, улыбаясь растерянно, жалобно.

— Это ты меня отцом провеличала? — спросил он.

Анисим поддержал сестру:

— А как тебя звать? Ты нам хоть и не родитель, а все ж отец.

Бледная, встревоженная, вошла в землянку Марфа.

Парамонов громко, радостно говорил:

— Ну, спасибо, детки мои хорошие. Значит, дождался я, — и, обращаясь к Марфе, строго заявил: — Смотри береги ребяток.

— А чего их беречь? — стараясь спрятать свое счастье и затаить горесть разлуки, грубовато сказала Марфа. — Вымахали с каланчу. Скоро отцу-матери тока поперек говорить будут. Беда с ними.

Но с такой благодарной нежностью метнула взгляд на Анисима с Дусей, что сразу было понятно: она безмерно благодарна детям за то, что сняли они с ее души горечь их упорной отчужденности к отчиму. Обычно Парамонов держал себя с Дусей и Анисимом настороженно. Обращался при них к жене не иначе, как по имени-отчеству, говорил лишь о делах и не садился во главе стола.

А сейчас, словно хмельной, с радостной откровенностью рассказывал о том, как мучился и страдал от всего этого, как Марфа приходила к нему в забой и плакала там, уговаривая перенести шалаш подальше от их землянки, как срамил его Болотный на людях за то, что полез в родовитую шахтерскую семью, будто покровитель какой.

— Так и ходил ровно напополам разодранный, — признался Парамонов. — И вот только сегодня сросся. Человеком стал.

На следующий день Тима пошел с Парамоновыми на проводы шахтерского отряда, чтобы проститься с папой.

Папа заходил утром в землянку, измерил температуру, посчитал пульс, поглядел на язык Тимы и сказал, потирая руки:

— А ты выглядишь вполне приемлемо. Маме я послал письмишко; убежден, скоро приедет. Доктор Знаменский дал согласие приютить тебя до ее приезда. — Утешил: — Скучать не будешь, у него отличная библиотека.

— А если тебя убьют? — угрюмо спросил Тима.

— Не говори глупости, — строго сказал папа. Потом попросил: — Я тут маме письмо написал, но скажи, пусть сразу не читает. Это только так, знаешь, на всякий случай. — Взял Тиму теплыми, мягкими ладонями за щеки, приблизил его лицо к своему лицу.

— Дай я тоже так… — сказал Тима и, прижавшись к отцу, полузакрыв глаза, вдыхал знакомый кислый запах карболки, к которому теперь примешалась еще терпкая угольная пыль.

— Ну вот, я тебя всего понюхал, — сказал Тима и попросил: — А что, если я у Парамоновых до мамы побуду?

Анисим тоже без отца — значит, мы с ним теперь одинаковые.

— Ну что ж, — не очень уверенно согласился папа. — Посоветуюсь с Марфой Евтихиевной; если она не будет возражать — пожалуйста. Но в этом случае она должна взять в продотделе ордер на питание, полагающееся всем детям красноармейцев, находящихся на фронте.

— Значит, ты уже красноармеец? — с гордостью воскликнул Тима.

— Ну, не совсем, я ведь не обученный.

— И всегда ты какой-то не совсем, — с досадой сказал Тима. — И не совсем доктор, и не совсем начальник, а вот если убьют совсем, так никто и не узнает, какой ты хороший.

— Не очень-то я хороший, — вздохнул папа. — Мама, наверное, очень рассердится, что я уехал, не устроив тебя как следует. Она ведь у нас человек организованный.

— Ну да, — возразил Тима. — Тоже меня бросала сколько раз.

— Мама у нас замечательная! — категорически заявил папа и предупредил: — Так ты не забудь про письмо, скажешь именно так, как я велел…

Тима шел на площадь, убежденный, что увидит нечто вроде торжественного военного парада. Ведь папа с такой гордостью говорил о шахтерах: «авангард», «гегемон», "железная дисциплина".

Но никакого гегемона, авангарда, железной дисциплины Тима на площади не увидел.

Возле трибуны бушевала толпа горняков. Люди яростно кричали, бранились, лезли, толкаясь, на ступени, цепляясь друг за друга заплечными мешками, деревянными сундучками, и обзывали ревкомовцев очень обидно.

Три пожарника, оплетенные медными трубами, и один с барабаном, прижатые к трибуне, кричали истошно:

— Легче! Музыку помнете, легче! — и пытались засунуть свои инструменты под трибуну.

— Они что, не хотят идти воевать? — возмущенно спросил Тима.

Анисим нахмурился, дернул плечом и сказал твердо:

— Такого у нас не было. Обида какая-то вышла, вот и орут…