Заповедь

— Я с того дня, как погиб Шамиль, сам ни разу не поднимался туда, ни сыновьям не позволял... А заслуга в том, что зазеленел участок, похищенной...

— Заремы?! — вырвалось у Мурата. — Жива она?

— Живы и она, и ее маленький сын Тамурик...

— И как себя повел Батырбек? Не каялся?..

— Плохо ты знаешь Батырбека. Все аульчане рассчитывали на то, что, узнав о рождении у Заремы сына, он предложит пересмотреть раздел земли... Ничуть не бывало. Батырбек сделал вид, будто ничего не произошло, будто рождение у Заремы сына его ни с какой стороны не касается...

— А что аульчане? Смолчали?..

— На стороне Батырбека закон и сила, сын, — грустно произнес отец. — Кое-кто думал, что Зарема спустится с сыном, потребует его долю земли... Но и у нее есть гордость. Она поступила мудрее — заставила горцев, и в том числе Тотикоевых, постоянно видеть перед собой ее сына, укоряя их, напоминая, как несправедливо поступили с ней люди... Я помню тот день, когда она дерзнула показаться на этом участке. Было это ранней весной. Горцы с нетерпением ждали дня, когда можно приступить к севу кукурузы и посадке картофеля. Каждое утро вставали с этой надеждой. И заря как будто обещала хорошую погоду. Но туча вдруг разом опускалась ниже вершин, и старики едва успели доковылять до хадзаров, как начинался ленивый, надоедливый дождь. На нихасе уже начали говорить о том, что следует принести в жертву молодого бычка. Но наутро солнце опять дразнило наши глаза. И вот однажды... «Посмотрите! — воскликнул Хамат. — Неужто старое зрение подводит меня?» Нет, несмотря на возраст, глаза у Хамата до сих пор острые. В самом деле, на участке горного плато, с которым мы связывали свои надежды и который принес нам непоправимое горе, копошилась сиротливая фигурка женщины в темном платье. Стоя на коленях, она руками водила по земле. «Разравнивает оставшуюся после того страшного ливня землю, — догадался Хамат и воскликнул:

— Но кто это? Неужто в ее доме нет мужчины?» Иналык узнал женщину и горестно сказал: «Есть мужчина в ее доме, да совсем еще маленький».

И осеклись мы, смущенно покосились друг на друга. Кто из горянок осмелился бы показаться на склоне горы, кроме этой пропащей, этой похищенной горемычной дочери разнесчастного Дахцыко? Весь аул в тот день ходил, задрав головы, глядя на сгорбленную, копошащуюся фигурку женщины, осмелившуюся продолжить затею Гагаевых, заранее обреченную на провал. Если мужчинам не покорилась гора, то куда этой одиночке, слабой и безумной, справиться с неугодным Богу делом?

Аульчане негодовали по поводу выходки Заремы, посылали в ее адрес проклятия. И лишь небо сжалилось над ней, смилостивилось... На сей раз зловещее облачко повиснуть повисло, но так и замерло, выглядывая из-за вершины гряды, не осмеливаясь выползти, прикрыть солнце, обрушиться дождем... То ли оно ждало, когда Зарема обработает землю, посадит картофель, чтобы потом разом уничтожить все, наказав ее за дерзость, то ли и в самом деле снизошло до ее молитв. Так или иначе, но резать бычка в жертву Всевышнему не пришлось. Погода установилась, и горцы — стар и млад — ринулись на склоны гор, к своим крохотушкам-участкам... Еще и еще раз поражались мы дерзости похищенной. И тогда, когда она стала сажать кусты по нижним краям участка, и тогда, когда утыкала тонкими саженцами тесный участок. «Она знает свое дело, — весело усмехнулся Иналык. — Лучше корней что может укрепить почву?!» «Набежит ветер и вместе с корнями всю землю унесет», — пригрозил Хамат. «А-а! И до этого не дойдет, — убежденно твердил Дзабо, — не приживутся ни кусты, ни деревья».

Но кусты прижились. И одно деревцо зацвело. Не унесло их, потому что ни весной, ни летом не было больше свирепого ветра. Зарема пропадала на своем участке. Она не пользовалась ни лопатой, ни тяпкой — они валялись рядом, — а землю разравнивала, а потом разрыхляла руками. И картофель, что доставил ей кто-то из сердобольных, сажала, стоя на коленях, пальцами выковыривала ямочку и, посадив в нее картофелину зрачком вверх, осторожно засыпала землей. А когда долго не было дождя, она спустилась к речке, набрала в кувшин воду, дотащила ее до участка, полила трепетавшие кустики и саженцы и снова стала спускаться к берегу... Вот какой силы оказалась дочь несчастного Дахцыко... — Отец покосился на сына, помедлив, прикидывая, говорить то, что беспокоит его, или нет... Наконец мягко произнес: — Боюсь, что ты помогал Таймуразу похитить Зарему... — и испугавшись, не вонзил ли ненароком лезвие кинжала в грудь Мурата, поспешно сказал: — Не выпытываю у тебя, сын, тайны, делюсь тем, что беспокоит мою совесть.

Ничего не ответил Мурат отцу, но сердце болезненно сжалось. Захотелось скорее туда, в пещеру, чтобы упасть на колени перед Заремой, покаяться, протянуть ей кинжал, как когда-то Асланбек Дахцыко, попросить похищенную собственными руками покарать его и покорно подставить ей свою голову... Рядом отец, не замечая страданий сына, продолжал рассказы, теперь о Батырбеке и его братьях: