Заполье

Истерика, как водится, попозже разразилась, вечером, с рыданьем, криками и прочим — и, конечно, из-за совершеннейшей ерунды какой-то, теперь и не вспомнить; а он, грешным делом, подыграл, предложил даже скорую вызвать, на что категорический, такой же истеричный получил запрет… и что, в самом деле, врачу бы она сказала? Бедные врачи. Кончилось тем, что навёл молочную смесь и сам покормил дочку, грудью не дал — после такого представленья это ж отрава, а не молоко.

И вот мстила — неутомимо поначалу, всеми помыслами, иногда казалось, мести этой предаваясь, всё ей подчинив. Тем же вечером, после душа из ванной выйдя, без удивления и не в первый уже раз обнаружил в их кабинете-гостиной аккуратно, можно сказать — с любовью застеленный диван. Для проформы, усмешку подавляя, спросить пришлось: «Это — кому?» — «Вам». Нам так нам, сама через ночку-другую придёшь — тем паче, что и к Таниной кроватке рядом с их супружеским ложем чаще он вставал, когда просыпалась она отчего-то и плакать начинала, «собачью вахту» нёс, жены не вот дождёшься.

Ночкой-другой не обошлось в тот раз, так и спали врозь с тех пор; но и потом под самыми что ни есть обыкновенными и давно вроде привычными вспышками раздраженья её стал чувствовать он то и дело что-то большее, чем просто неприязнь сварливая очередная, некую постоянную и более глубокого, что ли, залегания злобу, да, уж это не меньше, — из-за надежд её каких-то неоправдавшихся, с ним связанных, давних? Похоже на то, ведь многообещающ же был, пойди он к власти в услуженье... вот-вот, как приличные-то до неприличия люди. Предлагали же. И убеждался: из-за того, конечно, что не дал себя в денежную несвободу втянуть, в тараканьи за дензнаками бега, в будущность барахольную и светскую, ни много ни мало — о местном высшем свете заговаривала в мечтах, об элитном жилье некоем… Разочарованье злое, что и говорить, крайне болезненное, есть за что мстить.

Расхожая же идейка о рекламном агентстве, посреднике между заказчиком и газетой — она в воздухе витала: посади человечка своего и снимай эти самые «башли на карман». А нужен-то по-настоящему рекламный отдел, вся прибыль которого шла бы на издание самой газеты, на самостоятельную бы впереди жизнь без попечителей всяких, с тиража… Свобода — вот цель, ради какой стоило поколотиться в предлагаемых обстоятельствах, потягаться с безвременьем; свобода и от благодетелей, надзирателей смыслов твоих и намерений, цензоров, какими бы снисходительными они сейчас ни были, от вполне ныне возможных политиканских и рыночных случайностей их судьбы тоже, — материальная, а следом, при удобном случае, и юридическая, с переменой учредителей и статуса, скорее всего и места прописки… не далековато, не самонадеянно заглянул? Нет. Даже и теперь во времени надо жить, днём будущим, каким бы он ни был; а безвременьем лишь скот живёт, пробавляется, людской тоже.

Делится этим, само собой, ни с кем не собирался — не с кем, не было такого соратника, да никто бы и не смог сейчас ему делом помочь. И только Ларисе однажды умудрился проговориться — когда она, вычитав где-то откровения рекламного гешефтмахера, пристала зимой к нему с агентством этим, кормушкой, не разумея самого дела. В самых общих словах, разумеется, из безотчётного желанья хоть малостью, крупинкой тайны сугубой своей поделиться с близким ещё человеком сказал он ей, но и пожалел тут же, ругнул за глупость себя: кому говоришь и о чём? Женщины не знают свободы и потому не понимают её. Как и чести, которая одна только и может её гарантировать. Разве что честь девичью некогда разумели — в качестве обменной ценности, злился он на себя и на неё, эту его тайну оценившую так, как оно и ожидать следовало: «Нет, но что тебе ещё надо?!. Газета ведь как раз обеспечена — в отличие от семьи твоей… ты о нас думаешь? Если ты фанат такой, то и не надо было семью заводить!..» Уже от родов оправилась, от первой неуверенности, перестала слушать и слышать, гордынкой материнской полная и хлопотами наиважнейшими, и оправданьям его — о чём же ещё думать мне, как не о нас, обо всех? — она бы всё равно не поверила.