Записки учителя фехтования. Яков Безухий

В Новый год, в соответствии с обычаем русских называть императора «батюшкой», а императрицу «матушкой», император и императрица устраивают прием для своих чад. На волю случая по улицам Санкт-Петербурга разбрасывается двадцать пять тысяч пригласительных билетов, и вечером того же дня двадцать пять тысяч гостей вне зависимости от их ранга приходят в Зимний дворец.

Между тем по городу пошли зловещие толки; утверждали, будто в этом году приема во дворце не будет, так как стали распространяться слухи о замышлявшемся царе-убийстве, при том что русская полиция хранила глубокое и непонятное молчание. Это снова дал о себе знать неведомый заговор, тысячеизвивный змей со смертоносными жалами: он поднял голову, навел кругом страх и тотчас же отполз в тень, спрятавшись от всех взглядов. Но вскоре опасения рассеялись, по крайней мере у любопытствующих, едва только император со всей определенностью заявил обер-полицеймейстеру, что он желает, чтобы все происходило как всегда, сколь бы ни благоприятствовали осуществлению убийства различные домино, которые, в соответствии со старинным обычаем, надевают на таком приеме приглашенные.

В России, впрочем, в этом отношении примечательно то, что, оставляя в стороне семейные заговоры, монарху не приходится опасаться никого, кроме вельмож, ибо его двойной сан императора и главы Церкви, унаследованный им от цезарей, преемником которых на Востоке он является, делает его личность священной в глазах народа. Заметим, что так обстояло дело во всех странах, и здесь мы сталкиваемся с кровавой стороной цивилизации: во времена варварства убийца монарха мог принадлежать только к царствующей фамилии; затем эту роль стали брать на себя представители аристократии, а от аристократии она перешла к простому народу. России предстоит пройти еще много веков, пока у нее появятся свои Жаки Клеманы, Дамьены или Алибо; она еще пребывает на уровне Палена и Анкарстрёма.

Так что поговаривали, будто Александру следует искать возможных убийц среди своей аристократии, в собственном дворце и даже среди собственных гвардейцев. Все это знали, или, по крайней мере, все об этом говорили, однако среди тянущихся к императору рук трудно было отличить руки друзей от рук врагов; тот, кто приближался к нему, пресмыкаясь словно собака, мог внезапно распрямиться и наброситься на него как лев. Оставалось только ждать и уповать на Господа; именно это и делал Александр.

Наступил Новый год. Билеты на право входа во дворец распространялись как обычно; я получил их целый десяток от своих учеников, настоятельно советовавших мне посмотреть на этот народный праздник, столь интересный для иностранца. В семь часов вечера двери Зимнего дворца распахнулись.

По правде говоря, я ожидал, что вследствие распространившихся слухов подъездные пути ко дворцу будут заполнены войсками; каково же было мое удивление, когда я не увидел ни единого штыка сил подкрепления; лишь часовые, как всегда, стояли на своих местах; внутри же дворец был совершенно неохраняем.

По тому, что происходило у входа на это бесплатное зрелище, можно было представить себе, каким должно быть движение толпы раз в восемь более многочисленной, которая устремляется в какой-нибудь дворец, столь же огромный, как Тюильри; и тем не менее примечательно, что в Санкт-Петербурге инстинктивное уважение к императору не дает такому нашествию людей превратиться в шумную сутолоку. Вместо того чтобы кричать как можно громче, каждый, словно проникнувшись чувством собственной неполноценности и признательностью за оказанную ему милость, предупреждал своих соседей: «Не надо шуметь, не надо шуметь».

В то время как народ заполняет дворец, император находится в Георгиевском зале; сидя возле императрицы, он в окружении великих князей и великих княгинь принимает весь дипломатический корпус. Затем, как только салоны заполнятся вельможами и простолюдинами, княгинями и гризетками, двери Георгиевского зала распахиваются, слышится музыка, и император, предложив руку Франции, Австрии или Испании в лице супруг их послов, появляется на пороге. И сразу все начинают тесниться, пятиться назад; людской поток расступается, словно Чермное море, и в образовавшийся проход вступает фараон.

Именно эта минута, как говорили, была выбрана для того, чтобы покуситься на жизнь царя, и следует признать, что выполнить это было бы очень легко.

Из-за этих слухов я с особенным любопытством разглядывал императора. Я ожидал, что у него будет такое же печальное выражение лица, какое мне довелось увидеть в Царском Селе; вот почему я был крайне удивлен, обнаружив, напротив, что его лицо никогда еще, наверное, не было таким открытым и веселым. Впрочем, такое поведение всегда было присуще императору Александру в минуту серьезной опасности, и он продемонстрировал два поразительных примера подобной напускной безмятежности: один на балу у французского посла г-на де Коленкура, другой — на празднестве в Закрете под Вильной.