Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Едва только император оказался у дверей павильона, где до того находились исключительно лица духовного звания и знаменосцы, митрополит дал знак, и в тот же миг более ста мужских и детских голосов стали исполнять святые песнопения без какого-либо инструментального сопровождения, причем до того гармонично, что я не мог припомнить, слышал ли я когда-нибудь прежде столь изумительные звуки. В продолжение всего времени молитвы, то есть в течение двадцати минут, император неподвижно стоял без шубы, в одном лишь мундире, с обнаженной головой, бросая вызов стихии более могучей, чем все императоры мира вместе взятые, и подвергая себя большей опасности, чем если бы он стоял перед сотней артиллерийских орудий. Такая неосторожность, вызванная религиозным рвением, тем более пугала зрителей, закутавшихся в шубы и покрывших свои головы меховыми шапками, что император, несмотря на свою молодость, был почти лыс.

После того как благодарственный гимн был исполнен вторично, митрополит взял из рук одного из певчих серебряный крест и посреди коленопреклоненной толпы начал громким голосом святить воды реки, погружая крест в отверстие, прорубленное во льду и позволявшее воде подняться вверх. Затем он взял сосуд, наполнил его освященной водой и подал его императору. После этой церемонии настала очередь знамен.

В то мгновение, когда штандарты склонились, получая благословение, из павильона раздался ружейный выстрел, выбросивший в воздух облачко белого дыма. Тотчас же послышалась оглушительная пальба; это заговорила вся артиллерия крепости, бронзовыми голосами запевшая в свою очередь благодарственный гимн.

В продолжение благословения салют прозвучал трижды. При звуках третьего салюта император покрыл голову и направился к дворцу. По пути он прошел буквально в нескольких шагах от меня. На этот раз он был грустен, как никогда; он знал, что во время религиозного празднества ему не угрожает никакая опасность, и потому вновь стал самим собой.

Стоило ему удалиться, как народ в свою очередь ринулся в павильон: одни погружали руки в прорубь и пальцами, смоченными в только что освященной воде, осеняли себя крестным знамением; другие доверху наполняли заранее принесенные сосуды, а кое-кто даже погружал в прорубь детей, будучи уверен, что в этот день соприкосновение с водами реки не таит в себе ничего опасного.

В этот же день подобная церемония проводится в Константинополе; однако там, где зима не дышит стужей, а море не покрывается льдом, патриарх садится в лодку и бросает в синие воды Босфора святой крест, который ныряльщик подхватывает прежде, чем тот успевает опуститься в пучину вод.

Почти сразу же после религиозных церемоний в Санкт-Петербурге начинаются мирские увеселения, местом которых становится ледяная поверхность ставшей на зиму реки, но они целиком и полностью зависят от капризов погоды. И иногда случалось так, что, хотя все балаганы были уже возведены, все приготовления сделаны, дорожки для санного бега ждали лишь лошадей, а русские горки — тех, кто будет по ним скользить, очищенный от ржавчины флюгер вдруг поворачивался к западу; с Финского залива задувал порывистый сырой ветер, лед покрывался талой водой, и в дело вмешивалась полиция; тотчас же, к величайшему разочарованию жителей Санкт-Петербурга, балаганы разбирали и переносили на Марсово поле. И хотя все там было устроено точно так же как и на льду Невы, и толпе предлагались те же самые увеселения, праздник не удавался. Русские испытывают по отношению к Неве то же чувство, что неаполитанцы — к Везувию, ибо, если вулкан перестает куриться, возникает опасение, как бы он не потух, а любой лаццароне предпочитает видеть его скорее смертельно опасным, чем мертвым.