Записки совсем молодого инженера

Я думал, что сразу встанет и что-нибудь скажет Марк Львович. Я знал за собой только одну вину, и они, я думал, сразу на нее мне укажут: я писал дневник в рабочее время. А никакой другой вины я у себя больше не знал. Но Марк Львович сел спокойно в сторонке и ничего против меня не сказал. Встал Денисов, наш профсоюзный лидер, — я даже чуть-чуть удивился, как это он сюда попал? — и зачитал для собрания, как он выразился, «сообщение». В этом «сообщении» (я привожу здесь только основные пункты) говорилось, что: а) в свое время, примерно месяц назад, я был пойман на том, что прятал на работе дефицитные детали, и б) недавно я был опять-таки пойман — теперь уже в проходной, — когда пытался вынести эти детали из НИИ для своих собственных нужд. Когда он так сказал — «для своих собственных нужд», а потом сел как ни в чем не бывало (а Денисов человек пожилой, уже почти старый, какой-то черный, остроухий и остроносый, худой, более или менее внушающий доверие), — я впервые понял, как это бывает, когда человеку говорят, что он сумасшедший. Я даже остолбенел. Я, можно сказать, на целую минуту потерял дар речи. Я ведь думал до сих пор, что в объявлении просто вышла ошибка. И я не знал, что мне сказать. А все, я видел, слушали разинув рот, и даже те, которым из-за шкафа меня не было видно, ненадолго вставали и выходили на середину, чтобы на меня поглядеть, и девушки тоже, вздыхая и охая, время от времени между собой печально перешептывались. Людям говорили про меня что-то плохое, и вот, сразу настраиваясь, они уже подумали про меня плохо, хотя сами еще ничего толком не знали. Мне стало так тяжело…

Я не знаю, на что они рассчитывали. Или они думали, что я, ошеломленный, буду молчать? Что я сразу смирюсь и, испугавшись, вообще ничего не скажу? Но я ведь решил бороться! А этот Денисов… Разве они верили сами в то, что говорили?

Я хотел сказать, что я никогда ничего не брал и не прятал. Что мне и детали-то вовсе не нужны! Что в проходной меня ни разу ни с чем не ловили… Может быть, они и хотели, чтобы я так сказал. Чтобы я стал вдаваться в мелочи и оправдываться по мелочам и потом бы сам на этом запутался. А я так растерялся, что выпалил сразу одним духом в общую тишину:

— Да нет же… нет!.. ну как же, товарищи… Это был мой дневник….

— Дневник? — переспросил кто-то.

— Какой дневник?

— Что он там выдумал?

— Ха-ха!

— Да нет, это не дневник, а журнал…

— Да, да… Самый настоящий журнал!

Я сразу услышал, что пошли разговоры. И я сказал, что нет, я не виноват, а вернее, во всем виноват мой дневник, а я сам ничего никогда не брал.

Потом я увидел, что они и к этому были готовы. Дальше отчасти перепалка на собрании пошла при помощи цитат из моего дневника, причем кое-что у них, я увидел, было перепечатано на отдельных бумажках. Это были как раз такие листы папиросной бумаги, которые я видел в понедельник у Инги. Это было так удивительно! Я подумал, что если они начнут читать что-то про Ингу, то мне придется бороться. Но прежде всего они действительно вытащили на свет мой дневник и показали всем эту «общую» тетрадь: «Так вот, — сказали они, — вы говорите про этот дневник?» Я сказал: «Да». И мне сказали, что хорошо, пусть это будет, как я говорю, мой дневник, который во всем виноват, и пусть даже я ничего не брал из деталей, а только выносил с работы этот дневник, хотя на нем, кстати, — и это еще непонятно! это еще надо выяснить! — стоит штамп НИИ и поставлен номер выдачи в проходной: но как же, они сказали, как же тогда я дошел до того, что стал писать этот дневник? Зачем я его стал писать? Не с целью ли выискать в нашей жизни что-то плохое? Мною, кстати, написано здесь очень много про наших сотрудников. Разве это достойно комсомольца писать в свой личный дневник всякие вещи, порочащие других? Не думаю ли я, что это оскорбительно, недостойно и я вообще могу потерять доверие коллектива?

Все заинтересовались. Я молчал. Они пока ничего не сказали про Ингу. Я был им за это благодарен. Я не знал, что мне сказать. Я сказал: «Да, я сознаю. Я виноват». Они мне сказали: «Дневник надо было, если хотите, писать дома. Не надо было писать дневник на работе». И они сказали это уже более мягко. И мне уже не захотелось бороться. «Вот это всегда так, — подумал я. — Какой все-таки я мягкотелый. Мне сказали одно теплое слово, и я совсем растаял». Я даже был рад, что мне, наверное, не надо будет бороться. С одной стороны, мне самому приятно, что все отношения между людьми в конце концов кончаются мирно и я здесь не исключение, а с другой стороны, все-таки это трудно — портить с людьми отношения. Я молчал. Я только еще ниже опустил голову…