Записки совсем молодого инженера

Он сказал, что, понятно, мне никак нельзя простить того факта, что я в рабочее время занимался посторонними, отвлекающими меня от работы делами. Он сказал, что моему поступку нет извинения. Все вокруг сразу притихли и внимательно слушали. Но надо также принять во внимание, сказал Миша дальше, что Гера еще человек молодой. Он молодой инженер, работает в НИИ недавно, еще не распростился со студенческими замашками. Надо его понять и поэтому постараться перевоспитать. Надо, сказал Миша, видеть в человеке не только плохое, но и хорошее. Что получится, если мы будем видеть только плохое? Надо доверять людям, сказал Миша. Тут он пошелестел своими бумажками, и все облегченно вздохнули. Разве может, сказал он, вот такие слова, например, написать плохой человек:

«Я вчера пригласил Ингу в кино. Как только я начал для нее что-то делать, я почувствовал в себе внутреннюю неловкость. Я перестаю иногда понимать, правильно ли я делаю то, что мне нужно. Но я не могу сойти с выбранного пути. Обстоятельства волей-неволей меня ведут и подталкивают. Сегодня я стоял перед зеркалом и спросил себя: «Ну как? Как дела?» И я сам себе ответил: «Ничего дела. Хорошо!» И снова, от радости, я спросил себя самого: «Ну как? Ты сейчас счастлив?» И сам себе ответил: «Да. Я сейчас счастлив». И у меня, я почувствовал, сердце вздрогнуло сильнее…» Тут Миша покраснел и запнулся. «Да, — сказал он. — Да… Ну, в общем так… Да». Разве может такие слова, сказал Миша, написать человек без души, без сердца, без совести, — плохой человек?..

Когда Миша начал читать, у меня душа сжалась, а сердце мое, наверное, ушло в пятки. Неужели, думал я, он назовет ее имя? Инга покраснела, как майский цветок, и, раскачиваясь, сидела на стабилизаторе, не подымая глаз. А я вообще никуда не глядел. Как ни странно, я на Мишу совсем не обиделся. Я видел, что меня спасают. Свои ребята, которых я почти и не знаю, за меня заступаются. Пусть они делают это немного неловко, немного не так, как нужно, потому что меня еще мало знают. Все-таки, я видел, они делают то, что надо. Да, подумал я, вот они мне верят! Ведь есть все-таки такие люди, которые мне верят! Вот Марк Львович мне не верит, а Миша верит, и Дронов верит, и Лида тоже верит. И оттого, что я уже чувствовал, что они все мне тут верят, и все такие хорошие, и знают, что я тоже хороший, я почувствовал, что мне для них что-то хочется сделать, сделать тут же, сейчас, что-то такое хорошее, встать и что-то сказать, встать и им доказать, что да, все — хорошо, потому что они все такие хорошие. И я встал, чуть-чуть задыхаясь и еще не разобравшись как следует, что же мне тут надо сделать. Я, кажется, сделал два шага вперед, всем им что-то хотел доказать, но тут увидел свой злополучный, свой многострадальный дневник у них в руках — у всех на виду, и, с ужасом чувствуя, что делаю что-то не так, что-то такое ужасное, за что они меня — хотя, казалось бы, все так наладилось? — больше уже никогда не простят и не захотят больше знать, чувствуя, что этим я только порчу себе все свое, так сказать, будущее, — это все сознавая и сам того не желая, я все-таки сделал что-то совсем для меня — и конечно для них? — неожиданное: с отчаянием, с горечью, с ненавистью к себе самому, но в то же время все же с неожиданно вспыхнувшей радостью, самому непонятным мне вдохновением. Я выхватил из рук у Миши дневник, я какие-то доли секунды повертел его неловко в руках, словно бы сам себе удивляясь — что это такое? что я здесь делаю? — не зная, зачем я это сделал и, вообще, что мне с ним делать теперь. Но это длилось недолго — я понял! Я повернулся вдруг к Инге (а она сидела у двери) и крикнул ей громко: «Лови!» — и кинул дневник прямо ей. И она тоже, я сразу почувствовал, поняла и, будто только того и ждала, ловко и радостно поймала дневник и, счастливая, хотя покраснев от стыда, с напряжением, медленно, но внешне спокойная, пошла к выходу у них у всех на глазах. И ее никто не держал…