Записки прижизненно реабилитированного

— Ты не такой растленный тип, как твой сообщник Атос.

Иголкин удостоился похвалы после того, как подписал протокол, в котором с его слов в следовательском изложении было записано:

«Я находился в близких дружеских отношениях с членами преступной антисоветской группы и регулярно присутствовал на антисоветских сборищах».

Закончив оформление документов, Семеонов вызвал вертухая, который препроводил подследственного в одиночную камеру. Через несколько дней Иголкину предъявили обвинение по статьям 58–10 часть I (антисоветская агитация в мирное время), 58–11 (антисоветская организация) и 17-58-8 (террористические намерения). Через неделю после этого преступнику подали тюремный фургон с надписью «Пейте советское шампанское», перевезли в Бутырскую тюрьму и поместили в четырехместную камеру.

Дальнейшее следствие проходило в Бутырках. На допросы почти всегда вызывали после вечернего отбоя, а возвращали в камеру за два-три часа до подъема. Днем в камере ни спать, ни лежать не разрешалось. Так продолжалось шесть недель. Желание уснуть накапливалось и становилось невыносимым. Спасало лишь то, что допросы велись не каждую ночь. В субботу, воскресенье и один раз на неделе Иголкина оставляли в покое. Он был легкий подследственный и сам без особых усилий со стороны Семеонова лез в уготовленную ему петлю. Применения непрерывного конвейера не требовалось. Следователь избрал следующую тактику дознания. Искрясь доброжелательностью, он говорил:

— Иголкин! Сознавайся в своих преступлениях.

— Я не совершал никаких преступлений.

— Скажешь, что ты и антисоветской агитацией не занимался?!

— Я действительно не занимался.

— Ты и вражеское радио не слушал?

— Нет, почему, слушал, но какая же тут антисоветская агитация?

В протокол заносилось, что В. Иголкин регулярно слушал передачу рупоров империалистических разведок, станций Би-би-си, «Голос Америки» и «Радио Ватикана».

— Иголкин, что тебя привлекало в этих передачах?

— Оперативность, полнота информации, кажущаяся объективность — словом, умение подать материал. Наша, порой неповоротливая, пропаганда может перенять много ценного из этих передач. Как комсомолец и советский человек, — продолжал Василий, — я различал, где ложь и где правда, и мне…

— Нас не интересует, что ты различал! Нашелся мне комсомолец!

В протокол заносилось, что Иголкин пресмыкался перед Западом, восхвалял вражеские передачи и гнусно клеветал на советскую пропаганду, называя ее неповоротливой, малоэффективной.

— С кем ты слушал радио?

— Один.

— А где в это время были твои дружки?

— Правда один. — Василий не хотел подводить друзей.

Но Семеонов знал, как добиться признания соучастия Василия в группе. На следующий день, вооружившись протоколом допроса Василия, он вызывал в кабинет Арамиса. Перед ним Семеснов не разыгрывал роль добряка, а обращался по-хамски и жестоко:

— Досказывай, гадина, про вражеские голоса!

— Я уже все показал.

— Опять юлишь?! С кем слушал?

— Повторяю, я слушал вместе с Портосом.

— А где был твой дружок Иголкин?

Арамис уже знал от Семеонова об аресте Василия.

— Эта бл… Иголкин у нас, раскололся и уже дает показания!

— Иголкина при этом не было.

— Напрасно выгораживаешь. Вот показания твоего сообщника!

Семеонов зачитывал протокол, где Иголкин признавал, что он регулярно слушал, пресмыкался, восхвалял и гнусно клеветал…

— Теперь сознаешься?

Арамис действительно часто сидел у радиоприемника вместе с Василием. Отрицать этого теперь не имело смысла. Спросить, показал ли Василий, что они слушали передачи вместе, не было сил.

Семеонов оформлял протокол с показаниями Арамиса и на следующем допросе предъявлял его Василию:

— Опять будешь лгать, что был один? Твой сообщник ведет себя более разумно. Он понял, что чистосердечное признание облегчает вину. — Следователь зачитывал показания Арамиса. Василий сознавался в соучастии.

Далее Семеонов подменял и фальсифицировал протоколы и даты допросов. Получалось, что Арамис показывал на Василия, а тот на последующем допросе под давлением улик сознавался в групповых преступных действиях. Из рапортов и сообщений осведомителей следователь прекрасно знал о жизни подследственных до их ареста. Но он не мог раскрывать стукачей. Дело нужно было закончить так, чтобы сами преступники сознались в содеянном и показали друг на друга.

Первое время Василий негодовал и громко возражал против оценки его действий следствием и пытался доказать, что он не восхвалял, не пресмыкался и не клеветал.

— Нет ничего плохого в том, что я слушал иностранное радио! Почему нельзя с ним знакомиться? Я комсомолец, студент и оценивал эти передачи достаточно критически.

Семеонов быстро подавил сопротивление подследственного:

— Факт прослушивания передач ты не отрицаешь?

— Нет.

— Факт интереса к их содержанию признаешь?

— Да, признаю.

— Ну, спасибо и на этом. Политическая оценка твоих действий не твоего ума дело! Слышишь? Не твоего! Политическую оценку даем мы! Мы чекисты, железная гвардия революции! У нас холодная голова, горячее сердце и чистые руки. Помнишь, как говорил Дзержинский? Ты ведь был комсомольцем.