Записки о Пушкине. Письма

Здесь, кажется, любят меня больше, нежели я их люблю. Не забудь, что мы тринадцать лет были на корабле,[363] где от столкновения и у вас бывают нелады. Следовательно, и немудрено, что иногда были между нами недоразумения, особенно вначале, при бездействии, с полной силой. Благодаря богу я вышел не разочарованный из этого испытания. Не знаю, поймешь ли ты меня настоящим образом. Пишу, что на ум взбредет. И где написать все, что хотелось бы сказать, если бы пришлось быть вместе. До сих пор одного брата Николая видел – эта минута оживила на многие годы. Свидание было совершенно неожиданное, – и этой минуте скоро десять лет.

К тебе я года два тому назад посылал вашего охотского моряка Поплонского – не знаю, не испугал ли он твоего контр-адмиральства.

Ты напрасно говоришь, что я 25 лет ничего об тебе не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно говорил, что особенного происходило в нашем первом выпуске, – об иных я и в газетах читал. Не знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад, что ты с моими. Вообще не очень хорошо понимаю, что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего знают, что в ней происходит. До сих пор еще не убеждаются, что гласность есть ручательство для общества, в каком бы составе оно ни было.

Кстати, надобно сказать тебе, что на днях я об тебе говорил с Шамардиным, который с тобой был у Малиновского в Каменке; он теперь служит в Омске и был в Ялуторовске по делам службы. От него я почерпаю сведения о флоте, хотя этот источник не совсем удовлетворителен. Он человек честный, но довольно пустой.

Любимый мой моряк Невельский, который теперь на устье Амура. Он всякий раз бывает у меня, когда едет в Россию.

Какой же итог всего этого болтания? Я думаю одно, что я очень рад перебросить тебе словечко, – а твое дело отыскивать меня в этой галиматье. Я совершенно тот же бестолковый, неисправимый человек, с тою только разницею, что на плечах десятка два с лишком лет больше. Может быть, у наших увидишь отъезжающих, которые везут мою рукопись, ты можешь их допросить обо мне, а уж я, кажется, довольно тебе о себе же наговорил.

Обними всех наших сенаторов и других чинов людей. Сожителя твоего как теперь вижу, – мне Annette писала, что ты живешь с Яковлевым. Когда будет возможность (а возможность эта бывает), скажи мне о всех наших несколько слов.

Еще прошу тебя отыскать в Ларинской гимназии сына нашего Вильгельма-покойника. Спроси там Мишу Васильева (он под этим псевдонимом после смерти отца отдан сестре его Устинье Карловне Глинке). Мальчик с дарованиями, только здесь был большой шалун, – теперь, говорят, исправился. – Скажи ему, что я тебя просил на него взглянуть.

Бедный Вильгельм написал целый ящик стихов, который я отправил в Екатеринбург к его сестре. Он говорил всегда своей жене, что в этом ящике 50 т. рублей, но, кажется, этот обет не сбывается. Мне кажется, одно наказание ожидало его на том свете – освобождение от демона метромании и убеждение в ничтожности его произведений. Других грехов за этим странным существом не было. – Без конца бы мог тебе рассказывать мильон сибирских анекдотов об нем, но это слишком далеко бы повело. – И то пора честь знать. На первый раз дать тебе отдохнуть от этой нити моего лабиринта безвыходного. Мифология тут не помогает.

Как бы тебе опять отправиться описывать какой-нибудь другой мыс Матюшкин,[364] – тогда бы и меня нашел – иначе вряд ли нам встретиться. – Со мной здесь один твой знакомец Муравьев-Апостол, брат Сергея – нашего мученика; он тебя видел у Корниловича, когда ты возвратился из полярных стран, шлет тебе поклон, – а я в Энгельгардтовой книге имею твое описание ярмарки в Островне.[365]

Крепко тебя обнимаю. Ты еще и о других моих листках будешь слышать – везде один и тот же вздор. По этому ты меня узнаешь – больше мне ничего не нужно.

Верный твой И. П.

Скажи Борису, что с этой почтой порадовала меня жена Николая доброю вестию о выздоровлении Катерины Павловны. Обними его крепко и Константина; что он поделывает?

Пожалуйста, будьте все здоровы, добрый друг. Мне был тяжел 40-й год; я тогда не на шутку страдал – почти с ума сходил – от сильного биения сердца. Думали даже, что аневризм, но с помощию божиею Дьяков-лекарь помог в Тобольске. Я выдержал такое лечение, что не всякий и поверит. Избавляю тебя от этих подробностей. Теперь и помину нет об этой болезни. Нога только не в нормальном положении – на службу не гожусь. Не выходит что-то мне пряжка за 25-летнюю сибирскую жизнь. Видно, еще не все справки наведены (продолжение впредь).

133. Г. С. Батенькову

[Ялуторовск], 23 июня 1852 г.