Записки о Пушкине. Письма

Не знаю, как тебе высказать всю мою признательность за твою дружбу к моим сестрам. Я бы желал, чтоб ты, как Борис, поселился в нашем доме. Впрочем, вероятно, у тебя казенная теперь квартира. Я спокойнее здесь, когда знаю, что они окружены лицейскими старого чекана. Обними нашего директора почтенного. Скоро буду к нему писать. Теперь не удастся. Фонвизины у меня – заранее не поболтал на бумаге, а при них болтовня и хлопоты хозяина, радующегося добрым гостям. Об них поговорю с Николаем.

Тебя крепко обниму, добрый мой Матюшкин. Мильон лет мы не видались. Вряд ли и увидимся. Будем хоть изредка пересылаться весточкой. Отрадно обмануть расстояние – отрадно быть близко и вдалеке. – Часто гляжу на твой портрет – тут мысли перебегают все десятки лет нашей разлуки. Annette мне недавно писала, как ты с ней ходил по царскому саду; читая, мне казалось, что ты ей рассказывал вчерашние события, а это рассказы лицейской нашей жизни, которая довольно давно уже прошла.

На днях у меня был Оболенский, он сын того, что был в Лицее инспектором. Вышел в 841-м году. Служит при Гасфорте, приезжал в Ялуторовск по какому-то поручению и, услышав мою фамилию, зашел навестить меня. С ним я потолковал о старине. Он нашел, что я еще мало стар; забросал я его вопросами местными, напомнил ему, что он жил с отцом во флигеле в соседстве с Ротастом. Тогда этот Оболенский несознательно бегал – ему теперь только 32 года. – Только странный какой-то человек, должно быть вроде своего отца.

Приветствует тебя Матвей Муравьев, он помнит твои рассказы по возвращении из сибирской экспедиции. – Один он только тебя знает из здешних моих товарищей ялуторовских.

Прощай.

Он же таковой же – помнишь отметки Мейера?

135. Н. И. Пущину

[Ялуторовск], 27 сентября 1852 г.

Милостивый государь Николай Иванович!

На этих днях получил ваши добрые листки, которые привезла мне Неленька. Она была здесь ночью на минутку, выпила чай и опять вперед. Очень вам и Марье Николаевне благодарен за дружбу.

Вы меня спрашиваете о кончине нашего бессеребренника Степана Михайловича. Кончина святая! Несколько времени до того он жаловался, что чувствует какую-то слабость и не может попрежнему пешешествовать. Однако 9 июня, по обыкновению, отобедал у Анненкова и ел землянику со сливками. После обеда пошел пешком кой к кому и возвратился на гору домой в 10 часов. Лег спать. Ночью почувствовал сильные боли в животе – часу в 1-м послал за Мейером (Вольф был в Ивановском). Мейер нашел его чрезвычайно страждущим и потерялся. Думал помочь больному одними промывательными и не употребил ни кровопускания, ни пиявок. Боли несколько стихли, но слабость усиливалась. В четверг, то есть на другой день утром в 10 часов, Михаил, как ближайший его сосед, узнал, что С. М. тяжко болен. Побежал к нему и нашел у него Вольфа, который сказал, что больной почти безнадежен, – посадил в ванну и к животу поставил 12 пиявок. Больной был в памяти и говорил со всеми. В 11 часов приехала Наталья Дмитриевна. Он с нежностью поцеловал ее руку и охотно принял ее предложение приобщиться св. тайн – послал за своим духовником и нетерпеливо его ждал. Между тем говорит, что не может встать и принять его в другой комнате. Тут все было в беспорядке. Когда вошел священник, он крепко его обнял и приобщился с полным сознанием. Все его обняли, поздравили – он крепко пожал руку священнику. Тут был Петр Николаевич, Михаил Алекс, и Наталья Дмитриевна.

После приобщения он поручил Михаилу Александровичу съездить к Виноградскому (который тогда правил должность губернатора) и сказать ему пожелание, чтобы в случае его кончины Анненков, Свистунов и Муравьев были его душеприказчиками и чтобы полиция ни во что не вмешивалась. Пока Михаил Александрович ездил, Н. Д. просила его успокоиться и говорит, что это нужно для его выздоровления. Он отвечает: нет, кажется мне не выздоравливать – лишь бы скорей кончилось – я давно уже приготовляюсь к переводу и нимало не страшусь его! – Виноградский согласился. – Михаил Александрович, возвратившись, нашел С. М. уже умирающим. Смерть его была тиха и не сопровождалась страданиями. При последних его минутах, кроме тех, кого я назвал, были еще Анненков и Жилины, муж и жена. Завещания он не оставил, велел на словах все отдать племянницам.

Счеты с светом его коротки. Он жил не для себя. 12 числа были похороны – это было живое изъявление уважения и благодарности к покойному, честному и доброму человеку. Отпевали в Ильинской церкви – и все провожали до кладбища. Он положен возле Лидиньки Муравьевой – против Краснокутского, Барятинского и Кюхельбекера. Подчиненные его искренно его оплакивали – он был им отец в полном смысле слова, входил во все их обстоятельства, помогал, наставлял. Это было не то, что долговязый. Впрочем, вы его не знаете, знаете нашу дружбу к нему и не потребуете лишних слов, тут неуместных…

Мы все здоровы. Желаем вам всего лучшего. С полным уважением имею честь быть вашим покорнейшим слугою.

Л. Балин.[370]