Записки нетрезвого человека

1. «На вашей планете я не проживаю…» (Из записок нетрезвого человека) // «Петрополь»: альманах. — СПб.: Альманах «Петрополь»: Фонд Русской поэзии, 1992. — Вып. 4. — С. 275–283.

2. Несвязное // Искусство кино. — 1999. — № 6. — С. 149–151.

3. Попытка покаяния // Володин А. М. Попытка покаяния. — СПб.: Альманах «Петрополь»: Фонд Русской поэзии, 1999. — С. 3–38.

Слово «записки» в названиях произведений отечественной литературы имеет определенную эмоциональную окраску. Как, например, слово «мятеж», о котором у С. Маршака сказано: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе» — слово «записки» обладает некоей не учтенной словарем тональностью.

«Записками» чаще именуют сочинения человека, заканчивающего путь, человека обреченного, не имеющего шансов выбраться из какой-либо ситуации. Записки — или «предсмертные», или «посмертные»: «Записки из Мертвого дома» и «Записки из подполья» Ф. Достоевского, «Записки сумасшедшего» Н. Гоголя, «Записки блокадного человека» Л. Гинзбург, «Записки покойника» (первоначальное название «Театрального романа») М. Булгакова, сюда же можно отнести «Посмертные записки Пиквикского клуба» Ч. Диккенса и даже «Записки мужа» Л. Толстого. Вполне возможна и другая интерпретация этого слова в заглавиях, хотя бы в тургеневских «Записках охотника», но сейчас речь не об общей феноменологии названий, а об интересующем нас аспекте.

А вот слово «нетрезвый», помимо уже упоминавшихся выше оттенков, не должно утрачивать и своего первого, основного значения.

У мемуаристки Н. Громовой, сохранившей случайный разговор с Володиным, встречаем: «Его позвал Малыщицкий, потому что поставил несколько его пьес. Володин подсел ко мне и сказал, что боялся идти на спектакль. Он говорил, что его постоянно приглашают, он смотрит столько всякой дряни… А тут оказалось: хорошо. Даже очень. Я смотрела, как он (Володин. — Сост.) разухабисто опрокидывает одну рюмку за другой и почему-то ответила, что не верю ни одному слову нетрезвого человека (курсив автора. — Сост.). Так и сказала. Его книги с таким названием я еще не видела. Он посмотрел на меня и сказал очень серьезно: „Я все это повторю и трезвый“. — „Не верю“, — отвечала я. „А я повторю“, — настаивал Володин. <…> Позвонил и повторил. Написал в газете» (Громова. С. 54–55). (Отзыва Володина на спектакли театра Малыщицкого обнаружить не удалось.)

В связи с этим встает вопрос о фигуре повествователя «Записок нетрезвого…»

В ОЗ автор — оптимист, сколь бы лукавой ни была эта маска. Но в ЗНЧ повествователь, личность которого меняется как личность всякого нетрезвого человека буквально от дуновения ветра (от уровня алкоголя в крови, от степени посталкогольного раскаяния, от актуальности вопроса: «Ты меня уважаешь?»). То есть автор-повествователь в ЗНЧ необыкновенно текуч, изменчив, неуловим даже своему собственному внутреннему взору. В ЗНЧ нет маски повествователя.

Сквозная структурирующая тема ЗНЧ — «хорошо однажды понять, что ты человек прошлого». Этим ощущением, очень некомфортным для человека, объясняется и обуславливается в ЗНЧ многое. Повествователь повернут к нам еще одной важной своей гранью. Обычно человек прошлого ставит это прошлое выше сегодняшнего дня («Отцы и дети»). Но автор ЗНЧ всей своей душой принимает или старается принять надвигающееся настоящее. «Время стало умнеть» — еще одна из сквозных тем ЗНЧ.

Прошлое в ЗНЧ разнообразно, это весь пришедшийся на долю Володина советский период истории: и предвоенная московская жизнь, и война, и тяжелое послевоенное десятилетие, и начало писательства, и 1970–1980-е годы.

Разумеется, здесь присутствует и свое «дребезжанье», свое драматическое напряжение, своя «струна в тумане» — умом-то автор понимает, что он — «человек прошлого», а вот в реальности проживает свою жизнь на наших глазах как человек, связанный с настоящим самыми болезненными и крепкими узами.

ОЗ были написаны человеком в расцвете творческих сил, немножко даже ошалевающим от этой своей бьющей через край творческой энергии. ЗНЧ — повторим — пишет угасающий человек, чья жизнь и творческие возможности исчерпываются у нас на глазах. Вслед за Н. Громовой и другая московская гостья отмечает: «Неважно выглядит Володин. После первой же рюмки захмелел и начал что-то бормотать. Считаю его лучшим драматургом, да видно прошедшие 25 лет его надорвали. С грустью услышала, что он написал киносценарий к „Сирано“. Господи! Да зачем же! Прекрасная пьеса, бери и снимай. А впрочем, не мне судить, что я в этом понимаю» (Эйдельман-Мадора. Век иной и жизнь другая. С. 252). Кстати, это — единственное мемуарное упоминание о мало кому известном сценарии Володина по пьесе Э. Ростана «Сирано де Бержерак».