Я велела поставить складное кресло у изголовья Спурия. У него изо рта сочилась слюна. Я нагнулась к нему. Его запах напоминал вонь от тухлого цыпленка в надсиженном яйце. Сев в кресло, я положила руку на грудь моего супруга. Сказала, что от него несет, как от дохлого пса. Он ответил: это, мол, для того, чтобы вновь ощутить запах шерсти крошки Муолы. И добавил, что мне вовсе не обязательно принуждать себя, навещая его, — по крайней мере, в конце дня и так надолго. Я сказала:
— Я перестану приходить, когда ты начнешь вонять, как пукающий египетский гиппопотам.
Спурий учтиво посмеялся моей шутке. Позже Спатале приподняла его, а я взяла из рук Моммея тазик, который он поднес ко рту своего хозяина, и сунула ему палец в рот, чтобы помочь облегчиться рвотой. После первой стражи он задремал. Посидев возле него, я приказала вызвать Сотодеса, расспросила его, велела принести дневную мочу и блевотину мужа. Клад составил гороскоп больного.
Когда настала ночь и масляные лампы были уже наполнены и развешаны на стенах, Спатале, Флавиана, Марулла и я обтерли Спурию тело губкой, пропитанной смесью мирра, молока и фолиата. Вдруг Спурий, по какому-то необъяснимому капризу, заикаясь, потребовал удалить из спальни клиентов, слуг и рабов. Даже Флавиане пришлось покинуть комнату. Тогда только он успокоился. И долго что-то говорил мне, все более неразборчиво, словно лепечущий младенец. Я вникала не столько в смысл его слов, сколько в само звучание этого голоса, в котором оцепенение подступавшего сна незаметно смешивалось с убаюкивающей слабостью подступавшей смерти.
Спурий невнятно толковал о путешествиях, предстоявших нам будущим летом. Я вложила пальцы в его руку. Мне трудно было узнавать моего мужа в этом грузном, старом, потном теле — голом, розовом, безволосом, в складках жира. Я увидела, как это несообразно большое тело свертывается наподобие младенца в утробе матери, сосет пустышку страха и засыпает. Еще с минуту я глядела на него, погруженного в сон, дивясь тому, как этот человек, уже подавший левую руку Радаманту, а правую Эаку, почти ступивший в ладью Харона[81], так охотно и слепо верит в то, что настигшая его болезнь излечима и не опасна. За ужином я ела филе мурены, свиные соски, печеные ракушки, засахаренную белую свеклу и выпила два сетье густого, темного опимийского вина.
Человек, всю жизнь ревностно следивший за своим здоровьем, за своими фарфоровыми зубами, за старением, умиранием и кончиною своих друзей, этот человек отказывается видеть собственную смерть. Он упорно надеется на выздоровление. Он строит планы, которые, при состоянии его тела, звучат смехотворно, и все уши прожужжал мне ими, хотя уж я-то прекрасно знаю, насколько они эфемерны.
Человек, принимающий за отражение своего лука то, что на самом деле — тело ядовитой змеи.
Корица и бальзам.
Он пробормотал имя — Габба. Затем произнес еще несколько неразборчивых слов. Пока Леит и Фило клали ему припарки на ноги, а Флавиана и Спатале готовили и наливали в стаканчик смягчающий отвар, он обратил ко мне лицо, глядя с немым вопросом, слегка подняв брови и слабо улыбаясь; испуганный, несчастный взор его постепенно затуманивался. Я прикрыла его руку своей ладонью. Мы делали все это молча, в полной тишине. Марулла подлила масла в лампы. Из горла Спурия вырвался слабый хрип. Все мы, не сговариваясь, один за другим замерли, глядя на него. Потом зарыдали и запричитали.
Мирт.
Красный шафран из Корикоса.
Виноградник в цвету.
Растертая амбра.
Нард и мирро, смешанные с фолиатом.
Хелидонский сок.
Восемь шариков афронита[82].
Проценты к календам.
Двадцать четыре мешочка золота.
После смерти Спурия я долго не могла собраться с мыслями. А нынче утром мне вспомнилось то, что он сказал еще до наступления агонии; эта фраза тогда взволновала меня:
— Загробной жизни нет; мы больше никогда не увидимся.
У нас обоих текли по щекам слезы. Мы сжимали друг другу руки.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Маленькие дети играли с камешками, такими же красновато-коричневыми, как их крошечные ручонки.