Записки лимитчика

В комнате у них пахнет духами, книгами, принесенными из клиники, которые, конечно же, пахнут по-особому, несут на себе невидимые печати страдания и исцеления; фонендоскоп свешивается через никелированную спинку кровати; натертый паркет «елочкой» — приятного теплого тона. Скрытые за панелями калориферы нагнетают тепло, окна необыкновенно высоки, видно движение облачных громад где-то над Пресней; и после жилого вагона, в котором у нас поселились прочные запахи каменного угля, солярки и солидола — от рабочей одежды, висящей тут же в закутке, — после вагона, в котором терпко пахнет морозным железом, креозотовыми шпалами и всеми ароматами Москвы-Товарной, я чувствую себя словно в ином измерении. Так оно и было: иное, несравнимое!

 

И тоже словно в ином измерении, в другой по смыслу жизни, где-нибудь на дальней, затерянной в холодных пространствах, стройке собирал женщин  к о т л о в а н, и они, сбившись в нем в неразличимо однообразную толпу, наполняли его своими выстывшими на морозе голосами.

 

В насосной горит трехсотваттная переносная лампа, блок для тепла укрыт поверху брезентом, щели в опалубке забиты толем. В блоке стоят четыре электропечи, подсоединенные к питающему кабелю. Черви спиралей белы от накала и жужжат, в насосной тепло.

Бьет из скалы ледяная вода, под ногами она не убывает: насос не успевает откачивать ее. И эта недобро чернеющая скала, ее изломы, эта точно смеющаяся в свете лампы над усилиями людей ледяная вода сообщают всему колорит суровый, угнетающий слабого.

В блоке работает бригада женщин, они в резиновых сапогах и без телогреек, и оттого все разномастны — в кофтах, куртках, толстых рубахах, заправленных в брюки под ремень.

Одна из женщин управляется с отбойным молотком, она проходит слоистую, негодную породу, оголяя монолит. Шланг со сжатым воздухом идет за ней резиновым удавом, воздух в зазоре штуцера фистулит.

У остальных в руках гольные веники и мастерки, они выбирают каменную крошку из воды, наполняя ведра и по цепи доставляя их наружу. При этом крайняя шумит деревенеющим брезентом... Крупные камни передают из рук в руки, натужливо перемогаясь и стараясь не уронить товарке в ноги. Глыбы всем скопом отваливают к стене.

...Отбойный молоток замолчал, работавшая устало присела — на корточки, по-зэковски.

— Я молодая, но я что-то уморилась, — говорит она. — Давайте, подруги, покурим!

Пристраиваются кто где может.

— Тут мужская сила нужна — это мужская работа, долбежная!..

— Фуежная, — добавляют немедленно; все опустошенно смеются.

— А ничего, бабы, вот оторвемся от скалы, там легче будет, — говорит пожилая звеньевая, запалив «беломорину». — Главное дело — от скалы уйти, бетон уложить.

Крупная в плечах и бедрах, она не уступит и мужику. На ней выбеленная годами солдатская гимнастерка с раскрытым воротом.

— Нам легче уже не будет! — махнула на это рукой Мария, или, как здесь ее зовут, Машка, Ксендзова. — Нам еще век свой изробить надо.

Она светловолоса и светлоглаза, рот у нее велик, губы потрескались, как от сильной жажды. Откуда она? Западница, говорят...

— Была бы шея — хомут найдется! — привычно откликается другая Мария, Тамбовская. Эта — низкоросла и невидна собой, голос у нее простуженный, зато она боевита. — Ну мы и семиселки, — добавляет, имея в виду что-то свое, дальнее; но ее, кажется, понимают. — Нам, семиселкам, одна судьба!

— Может, нашим детям хорошо житься будет, — не то спрашивая, не то утверждая, говорит тихая Зина Белоликова. — Может, моей Светке по-другому в жизни выпадет...

И какую-то минуту все женщины думают одно вместе с ней.

Пришел электрик, и вот уже женщины весело, хоть и грязно, с мати на мать, ругаются, плюются на его задевающие за живое слова, машут руками на Вальку малолетку.

— Ты не слушай, не слушай! — кричат они. — Мы тебе не целки, мы все уже лапаные, нам стыда нет! Валька, девчонка лет пятнадцати с половиной, с кукольно-неживым румяным лицом, среднерослая, стройная, в лыжных штанах синих и в кокетливо подогнанной телогреечке, приставлена исполнять всякую легкую работу — принеси, подай... Она осторожно улыбается, опуская длинные кукольные ресницы.

— Ну что ж, бабы, — говорит наконец звеньевая, послабив шланг и беря, в свою очередь, отбойный молоток, который и без нажима, от одного лишь прикосновения к нему сразу же начинает ворчать, подрагивать, словно бы в нетерпении. — Пора! Раз уж мы такие бесстыжие... Куда денешься. Так что давайте!..

И, перед тем как ему закричать гулко, зайтись в бешеном, самолюбивом хохоте, кто-то вспоминает как утешение и надежду:

— Главное — от скалы уйти, бетон уложить...

Кому поверил? Кое-что о халтурке

Иван Иванович оплошал: обдурили-таки его с плакатами. Узнали мы это случаем, не хотел он, правда, никому говорить. Видим: сидит на кровати не в себе. Во вторую смену ему, знаем. А время уже после пяти...