Записки лимитчика

Мы знаем, что у Толика с братом нынче общий день рождения, и брат прислал ему письмо. Откуда оно? Неведомо. Толик по виду весел, хотя ему, как я понимаю, не до веселья. Черная шапка-боярка вынимается из рукава пальто... «Из-за нее братуха сидит... — показывает он. — Дорогая...» И я у него брал, не зная, поносить! Менялись.

Тем самым, через шапку-боярку, я приобщен к делам этих московских близнецов. Чувствую в какую-то минуту себя третьим близнецом — волей случая.

В письме брат написал:

«У нас многие идут этапом на Воркуту, и человек двести ждут сюда. Так что с кем-нибудь увидимся...»

Имеет в виду общих знакомых, в его словах слышна московская окраина — я ее узнаю́.

...Когда Толик хотел есть, а есть было нечего, он, придя из школы, пил подсоленную воду.

Отец, ослепший и парализованный после фронта, сколько мог, сопротивлялся смерти. Он лежал под простыней, смотрел открытыми безжизненными глазами перед собой, он уже не мог говорить, его лицо было немым и спокойным; но Толик боялся его спокойствия и немоты.

Он помнил постоянную виноватую улыбку отца, когда тот еще был на ногах, помнил его с палкой, обратившего лицо к солнцу. Отец обходил всех довоенных друзей, кто жив остался, заходил в семьи погибших, п о м и н а л  и уходил потом, трогая палкой дорогу, подпираемый двойняшками.

«Отчего у него такая улыбка? — думал тогда Толик. — Оттого, должно быть, что он слепой...»

Потом для отца все кончилось, он умолк; но товарищи его не забыли: выхлопотали ему квартиру в новом доме на Шоссе Энтузиастов. Двухкомнатная эта квартира на пятом этаже так не похожа была на прежнюю, полуподвальную, что мать охнула и расплакалась от радости, когда вошла в нее.

Смерть отца все изменила.

Прежде первой заботой для них было обиходить его, украсить его жизнь своей любовью и терпением. Со смертью отца мать торопила каждый день...

У Толика с братом не в чем стало ходить в школу — старое все сносили. Пенсии, которую они получали за отца, не хватало; мать пошла разнорабочей на завод, не имея квалификации, и приносила совсем небольшой заработок.

Тогда-то школа из своих средств и купила близнецам по костюмчику и паре ботинок.

Стыдился Толик бедности и, не умея скрыть стыда, был дерзок до безрассудства. Костюмчик его был в вызывающем небрежении; он точно заявлял, костюмчик: «Купили меня, купили? Так вот же вам, вот!» Но ботинки Толик берег и даже перестал гонять во дворе тряпичный мяч. Потому что — куда ж без ботинок?

Однажды братьев вызвали к завучу.

— Что же вы, Щербаковы... — сказала завуч, неодобрительно и даже брезгливо глядя на них и покачивая своей темноволосой и как будто змеиной головкой. — Мне не хочется огорчать вашу мать... Но я буду вынуждена это сделать! Вы не хотите учиться, вы хотите драться и грубить старшим, — может быть, вам наша школа не нужна?

Она была почти великаншей, у нее были громадные руки и ноги и на удивление крохотная головка.

— Что же вы молчите? — спросила она. — Вы еще, оказывается, и трусы... Вам не место среди хороших ребят!

«Это Сопелкин, по-ихнему, хороший, — затаенно думал Толик. — Он булочки через силу жрет, никогда не обломит...»

В коридоре шумела большая перемена и, точно подслушав его мысли, чей-то голос выкрикивал: «Облом! Облом!»

— ...А ведь мы вам помогли: купили одежду и ботинки, — вы не должны этого забывать, — продолжала завуч.

Головка ее важно раскачивалась, глаза сузились и стали злыми.

— Вы должны благодарить школу и слушаться, мы не можем вас вечно прощать, — не одни вы сироты...

Когда Толик, наклонясь и покраснев до слез, стал расшнуровывать ботинки и поспешно рвать их с ног, она завороженно опрокинулась на спинку стула.

— Нате ваши ботинки, не надо мне их, ничего мне не надо вашего! — в каком-то ослеплении стыда сказал Толик и поставил их ей на стол. — Я лучше босым пойду... Пользуйтесь! И костюмчик ваш... мать принесет.

Брат, торопясь и опаздывая, тоже сдирал ботинок.

Пятнадцати лет Толик с братом, несмотря на растерянные уговоры матери, пошли работать.

Цветы человечности

Общежитские вечера незабываемы.

По соседству, у Петровича, допоздна раздается бой шаров, спорящие голоса поднимаются и падают, — там играют в бильярд. Сам Петрович запаленно мечется в коридоре в длиннополом пальто, с опухшими глазами, без шапки.

— Что ты? — спрашиваю его, сбрасывая свою куртку-меховушку.

— Не люблю, когда пьянка! — отвечает он, сутулясь, обиженно вытягивая губы.

Из дверей в двери в великом оживлении пробегает Роман — в белых валенках с подшитыми задниками, бритый, шароголовый, с татарскими медными скулами. Высоким голосом, захлебываясь, декламирует у себя Вадим, — стены общежития пропускают все звуки...

Уже засыпая, слышу где-то внизу грудной, короткий, быстрый женский смех — этакий покати-горошек. Смех повторился еще и еще, так и уснул под этот смех; а проснулся перед утром оттого, что по-детски, взахлеб, счастливо смеялся во сне.