Записки лимитчика

Откуда-то, верно уж из другого мира, донеслось: «Христос сказал: «Я есмь дверь». И дверь теперь ломали.

Полуголый выбрался в коридор (а до того пришел уставший, ноги гудели, хотел полежать). Тацитов, отсыпавшийся после ночного дежурства, также казал в коридор странно изменившееся лицо, тут же и спрятался. Точно играл в прятки с какой-то темной и безжалостной силой.

Стоит начать восстанавливать картину и она оживает снова.

— Все равно откроешь... Хуже будет! — кричали ненавистно за дверью сквозь размолотую замочную скважину, и коридор почти зримо наполнялся чьей-то непонятной ненавистью, из мирного и знакомого он становился зоной страха, отчуждения — как когда-то!

Но кто же они? Новые аварийщики, то есть власть имеющие? Из беспорядочных, по-прежнему озлобленных криков тех, кто рвался в квартиру, вылущивалось одно: милиция!

Я сунулся было к Севе, который в эту минуту сидел у себя на койке, опухший с недосыпа, с черным отчаянием в глазах, и понял: бесполезно.

— Сломают дверь, — сказал ему, только чтобы что-то сказать: молчать сейчас было невозможно. — Надо открывать! Дверь не выдержит.

— Ну открой, только меня нет дома...

Его не было нигде, в этом сломленном существе — где ты, моя жалость? — ум отказывался признавать Тацитова. Но и сам я был на грани...

Пошел надевать рубашку, и словно кто-то рядом со мною шел в поисках могущей защитить рубашки, — сознание двоилось: мгновения отчетливо отсчитывали, и рос неумолимо счет: одно... другое... третье... На голое тело надернуть — иранскую коричневую, с короткими рукавами. Записные книжки скинуть в полиэтиленовую сумку. Все, что ли?

...четвертое... пятое... шестое...

Прежде чем открыть щеколду, дрогну, оглянусь: Сева огромными шагами устремлялся к повороту на кухню, мимо «Шидмайера»... И не успевал, конечно: рука моя уже сама собой открывала.

— Я не хозяин тут... — ровно сказал тому из двоих, кто был в милицейской форме; голос, кажется, не изменился. Но второй голос — во мне — тихо сказал: «Трус!»

Меня, однако, не слушали. Точно все знали наперед.

— Ты куда побежал? — крикнул милицейский мимо меня возбужденно. — Вон его спина!.. Хочет спрятаться!

Быстро шли, и молодой мужик в штатском готов был держать меня — в то время как своей воли, надо признать, у меня не было. Но я очнусь от беспамятства.

Пока же — меня спрашивали о чем-то... Кто и откуда? И — «Сей же момент паспорт!» Меня караулили — тот же штатский, поменьше ростом, послабей, пожалуй...

— Все документы показывай, все собери! — неистово кричали в кухне. Кому предназначались эти крики: Севе или мне?

И открылось следующее: Сева сидел боком на падающем стуле, но стул не падал; к Севе подступил милицейский и размахивал чем-то вроде ружейного шомпола — перед самым лицом. И лицо было несчастным.

— Ты почему не открывал? А? Ты убежать хотел? — Не передать было минуты.

Понятно стало, что это — участковый с каким-то пристебаем. Низко надвинута была на лоб фуражка, форменная летняя куртка оказалась без погон, что поначалу не воспринималось, при плотности его и видимой силе несколько хищный нос и очень светлые, немигающие глаза, говорившие одно: «Сила, сила же!..»

Пристебай ходил за мною следом и уносил на кухню, вслед за паспортом, трудовое соглашение — документ, подтверждавший, что я причастен к работе над историей старого демидовского завода на Урале. И демидовский завод меня спас, нежданно-негаданно что-то сделал с участковым.

Потом, когда попросил его назваться, — назвался так: Геннадий. Переспросил — и опять получил того же Геннадия. Странность, странность! Но она как бы не замечалась, ее отводила в сторону рука, густо поросшая светлым, точно стеклянным, волосом. Штатский, как и ожидалось, не имел имени вовсе и был тоже из милиции. Но это — потом, потом. А пока...

Двери — все до единой — открывались пинком, затворы и защелки, какие ни были, отлетали «с мясом». Спрашивалось у Севы:

— Куда ведет эта дверь?

И она, открывающаяся вовнутрь, казалось, замирала в ужасе. Сева же обычно не успевал ничего ответить — дверь выпинывалась.

— А эта? — И еще раз — пинком! — в поддающееся, старое, как все в этой квартире.

И беспричинная, как мне представлялось, словно остекленевшая в глазах, злоба.

Надо ли говорить, что квартира, подвергнутая насилию среди бела дня, потеряла лицо? Чудилось: ей стыдно. Ей стыдно и самое себя, и нас, ее беспомощных и временных жителей, и насильников, и никому — слышите! — нет никому прощения!..

И вот — мое трудовое соглашение с историей. Участковый прочитал его, мгновенный проблеск некоей стали — искоса взглядом полоснул. Я пояснил: консультирую дирекцию завода. «Консультант!» Этого было достаточно. Как-то заторопившись, он подал мне документы.

— К вам вопросов больше нет.

— А здесь я у товарища...

Он повторил:

— К вам... — он выделил это, подержал на весу... — вопросов нет. Живите сколько хотите!